— Да, я понимаю тебя, — грустно произнес Борис Лаврович. — Ну, что ж, будь счастлива.

По сторонам дороги стояли густые темные ели, закутавшиеся в пушистые заячьи воротники. Никем не понукаемая лошадка бежала ленивой рысцой. В легком морозце поскрипывали полозья кошевы. Стояла тихая северная ночь с далекими холодными звездами.

Зырянов вспомнил первую встречу с Медниковой на лесной дороге. Было раннее утро, всходило солнце, блестели росы. И тогда, при виде незнакомой девушки, в нем точно так же, как она говорит сейчас, произошло что-то необычное. Будто что-то осенило его. И словно все вокруг преобразилось, засияло, засверкало, стало особо прекрасным.

Впереди между деревьями показались яркие электрические огни Новинки. Зырянов подобрал вожжи и подшевелил лошадку, она прибавила хода.

У женского общежития Лиза вылезла из кошевы.

— Спасибо, Борис, — поблагодарила она.

Зырянов подал ей на прощанье руку, она крепко сжала ее.

Он вспомнил, как провожал ее к этому общежитию первый раз. Тогда она убежала от него вприпрыжку. Теперь уходила медленно, с опущенной головой.

Было морозное розовое утро. Изморозь мельчайшими искринками, похожими на мелкую соль, покрыла кусты, хворостинки, стволы и ветви деревьев. И весь воздух, казалось, был наполнен изморозью в лучах холодного солнца.

Григорий Синько расставался с Паней в лесосеке на перекрестке дорог. Она отдавала ему свои вязаные шерстяные варежки, а себе оставляла одни брезентовые рукавицы. Он от варежек отказался, не взял и рукавиц, засунул голую руку в карман ватных брюк, сдвинул шапку-кубанку на одно ухо, а другое прикрыл ладошкой и пошел в свою делянку.

— Возьми хоть платок! — крикнула ему вслед Паня.

Он ничего не ответил, даже не оглянулся.

Напарник Синько был уже в делянке, развел возле пенька костер, сидел на чурбаке и курил цигарку из моха, сорванного с седой елки. Синько молча подошел к костру, сел напротив товарища, стал подбирать под ногами недогоревшие ветки и кидать в огонь.

— Ты что на меня, Гришка, не глядишь? — сказал курносый, худой паренек с широко расставленными черными глазами. — Сердишься, что ли?

Синько ответил не сразу.

— Очи не глядели бы ни на що! Тикать надо отсюда.

— Куда, Гриша?

— Во Львов або до Тернополя. От морозов кишки смерзаются.

— Давай свалим несколько деревьев, разогреемся.

— На черта валить, нехай стоят, растут.

— Тебе хорошо, тебя Панька кормит, а я на кусок не зарабатываю.

— Иди до бригады: к сучкорубам або электропильщикам. Там дуже много заробляют.

— А ты?

— Я коло костра буду сидеть. Вечером, як уйдет тот башкир, що по сусидству працюе, перетягну с его поленниц кубометр — и добре.

— Поймает — убьет тебя этот Мингалеев.

— Ни, не словит. Вин с бабой теперь лучком работае, в два раза больше дров дае. Кубометр перетягнешь — и не догадается.

— Как не догадается? Заметит.

— Я не с краю возьму: с одной поленницы чурбак, с другой, с третьей…

— Это рисково. Да и канительно. Лучше самим свалить несколько деревьев.

— Ще связываться, валить, сучки срубать — да провались воно!

— У меня, Гришка, печенка не переваривает вот так без дела сидеть. Мне уж надоело. И пилы мы с тобой зря ломаем. Давай лучше возьмемся за дело. — Парень затянулся цигаркой из моха и закашлялся. — Я уже табаку настоящего неделю не куривал. И окурки-то на улице сразу снегом заметает.

— Ну иди до бригады, иди! Я тебя не держу.

Парень нерешительно встал, помялся на ногах, швырнул окурок в костер и бочком, бочком, точно виноватый, исчез из делянки.

Синько наломал хворосту, положил на костер, придавил чурбаком, подул на руки, потер чуть побелевшее ухо и встал на коленки перед костром, чтобы раздуть пламя.

В это время подошел Березин.

— Ты все еще по полкубометра за день ставишь? — спросил он Синько.

— А сколько треба? — парень повернул к парторгу лицо, запорошенное пеплом.

— Будто не знаешь? Самое меньшее — два с половиной кубометра.

— Тю! — насмешливо протянул Синько. — Вы бы, Хветис Хведорович, попробовали сами поработать и дать хотя бы по два кубометра. Это ведь лес, а не солома!

— Было время, я по десять, по двенадцать кубометров давал. Эх, Синько, Синько! Твою-то бы лень да на ремень. Ты же мне слово давал подтянуться… Ну, что с тобой делать?

— Не можу я тут работать.

— Почему не можешь? Такой здоровый, и не можешь.

— Условия не подходящи. Який я лесоруб? Я на волах ездить можу, та работа мне сподручна, хоть на сто километров поеду, а лес рубить — ни! Подсолнухи срубать — це можу.

— Обратно на эстакаду к Богданову пойдешь?

— Вин не приме.

— Может, примет… Ну-ка, пойдем сходим.

— Та не примет же! Зачем ноги мять, чи вы не знаете Богданова? Колы выгнал — всё.

— Мы попробуем, авось, уговорим. Только ты, смотри, брось лодырничать. До каких пор будешь баклуши бить? Ты ведь уже отец, пора за ум браться.

— Кто отец?

— Знаем, кто отец. Скоро придется ребенка воспитывать, а ты себе на кусок хлеба заработать не можешь. Или думаешь дурачком век прожить? Пошли!

Синько нехотя поплелся за парторгом, оглядываясь на костер, который не горел, а дымил.

— Иди, иди, не оглядывайся! — прикрикнул на него Березин нарочито строгим голосом. — В леспромхозе людей не хватает, а ты, такой лбище, штаны протираешь на чурбаках.

На эстакаде шла горячая работа. Хлысты из делянки поступали бесперебойно, и звено Богданова еле успевало перерабатывать возы, оставляемые двумя «Котиками».

— Ого, у вас, я вижу, новшество! — Парторг увидел железные клюшки, которыми рабочие ловко оттаскивали разделанные кряжи.

— Какое новшество, Фетис Федорович? — спросил Шишигин, поглядывая не без гордости на свою новую мерку — рейку с делениями, расписанную черной и красной краской. — Про рейку говоришь? Это пилоправ Кукаркин предложил Чибисову завести такие мерки на эстакадах. Очень удобные. Видно, где метр, где полтора метра, где два; и сотки даже цифрами обозначены.

Я не про рейку твою, а про металлические клюшки. Раньше вы палками да вагами бревна ворочали.

— Это тоже Кукаркин придумал.

— Везде Кукаркин!

— А как же! Кукаркин — изобретатель. За многих головой работает. Теперь, сказывают, над сучкорубной машиной мозги ломает.

— Ну-ну. А вот кто бы придумал такую машину, чтобы лень с человека обламывать? — сказал Березин подошедшему Богданову. — Может, возьмешь себе на перевоспитание этого лодыря, Харитон?

— Синько? Избави бог! Хватит, помаялся с ним. Сколько крови перепортил. Из-за него, наверно, во мне черная кровь получается, в голову ударяет и я становлюсь дурак дураком.

— Ты его хорошо знаешь, понимаешь, он слушался тебя.

— Слушался, пока я его учил.

— Как учил?

— Это дело темное, товарищ Березин. Может, он сам скажет, как я его учил? Учил за лень, за воровство, за козушку Дарьину. Про ту учебу знает он да я. Теперь я не могу учить так…

— Значит, принять к себе в звено Синько не можешь?

— Не могу, Фетис Федорович.

— Может, совет какой дашь?

— Устройте вы его в столовую воду возить. Пусть он там ест всякие остатки. А отъестся, разжиреет, когда сало закипит в нем, он сам за колку дров возьмется и в лес запросится. Вспомните потом мое слово! Ведь человека видно, что ему надо. Он был в беспризорных, все мысли только и вертелись вокруг еды.

Синько тем временем переталкивал с уха на ухо свою кубанку, прятал обжигаемые морозом руки в карманы.

— Как, Синько, пойдешь в столовую водовозом? — спросил Березин.

Парень потупился, довольный, пряча улыбку.

— Чего ж не пойти? Пойду.

— Там тебе и волы будут, станешь начальником экипажа «МУ-2». Ну, а если воды вовремя не привезешь, обеды своевременно не будут готовы, — берегись! Перед всей Новинкой отвечать станешь.

— Воды-то привезу, трудно, чи що, за ней съездить? — растягивая слова, не торопясь, пробубнил Синько.