— А вот, Харитон Клавдиевич, подойдет такое время, что денег совсем не будет. Кормить тебя будут, обувать, одевать; в кино пойдешь или еще куда-нибудь — тоже даром.

— Чудно! Вот лодырей-то расплодится! Синько бы туда.

— Лодырей не будет.

— А куда они денутся?

— Все будут приучены к труду. Самую светлую радость в нем найдут. И высшей мерой наказания станет лишение человека работы в коллективе, в обществе.

— А кормить его станут?

— Конечно. Ешь, сколько влезет.

— Вот так наказание! Ха-ха! А нельзя ли скорей туда попасть? Под эту, как говоришь, высшую меру наказания?

— А ты не смейся, Харитон Клавдиевич. Можно туда и поскорее попасть. Все зависит от нас, от самих. Станем все сознательнее, честнее, лучше, чем некоторые из нас теперь, — и, пожалуйста, перед нами скорее распахнутся двери в будущее.

— Двери, ворота… Вылазь из болота. Вижу, Спиридонов, поешь с голоса замполита. Это у него: социализм, коммунизм, коллектив, становись в корень, налегай на оглобли… Слыхал-переслыхал это я. Все это сказки для простачков. Каким человек родился, таким он и будет. У каждого своя дорога. И с этой дороги не каждого столкнешь.

— Понятно, если кто упирается, как бык, и ничего не хочет знать, кроме своего хлева, того не скоро сдвинешь с места. Но дело-то не в них. Не на них строится наша жизнь… Так как, Харитон Клавдиевич, поможешь нам в расчистке дорог и волоков? Это же для нас. Когда подъездные пути к эстакаде в порядке, тогда и вывозка хлыстов из делянок пойдет живее.

Богданов нахмурился, свел брови, глядя куда-то в сторону.

Спиридонов притронулся к плечу бригадира.

— Дай, Харитон Клавдиевич, твою музыку. Я что-нибудь сыграю.

— А ты разве умеешь? — глянув исподлобья на тракториста, спросил Богданов.

— Кумекал немножко. В деревне у меня такая же тальянка, как у тебя. Только у моей меха красные, как огонь. В сумерках играешь, так будто заря пылает.

— Невеста, поди, там осталась?

— Есть одна девушка. Обещалась приехать, как окопаюсь тут.

— Хорошая?

— Не знаю, как для других, для меня — лучше на свете нет.

Богданов вздохнул, скинул с плеча ремень и отдал гармонь Спиридонову. Тот уверенно прошелся пальцами по ладам, потом развел меха и заиграл «По диким степям Забайкалья».

— Не надо! — резко оборвал его Харитон и обеими руками стиснул планки гармоники. — Играй другую. Про деревню играй. Про девушку свою, если умеешь.

— Про девушку я, не умею.

— Эх, игрок! Давно бы сложил свою песню. На то и гармонь, чтобы пела про то, что на сердце.

— А «Когда б имел я златые горы» сыграть?

— Ну, эту валяй.

Поставив локти на колени, подперев ладонями щеки, Богданов задумчиво слушал игру тракториста, глядя в далекую голубую даль, распростершуюся над таежными лесами.

Гармонь смолкла. Харитон, очнувшись от забытья, встал, огляделся вокруг и отобрал тальянку у Спиридонова.

— Хватит. Надо в барак. И стал спускаться с горы.

Тракторист молча последовал за ним. И только у самого общежития спросил, глядя в широкую спину бригадира.

— Так поможешь нам, Харитон Клавдиевич?

Богданов, не оборачиваясь, продолжал идти. У крыльца он обшаркал ноги о деревянную решетку и только тут, казалось, вспомнил про Спиридонова.

— А там, на помочи, кто из начальства будет? — спросил он.

— Да никого, мы сами. Трактористы, шоферы, молодежь.

— А где собираться, во сколько?

— У гаража. В девять часов. В делянки на машинах, поедем.

— А горючее за чей счет будет?

— Это не проблема. У нас есть сэкономленное. Никому в карман не полезем.

— Ладно, приду.

— С бригадой, Харитон Клавдиевич?

— Сказал — приду, так чего еще надо!

И он решительно взялся за скобу двери.

Воскресенье выдалось серым, пасмурным. Комсорг Яков Мохов пришел в гараж с братом Иваном раньше всех. Он с тоской поглядывал на Водораздельный хребет, где должно было взойти солнце, но там не появлялось ни одного светлого пятнышка: низкие грязные тучи, напарываясь на скалы, плыли с севера, а уж с севера в это время хорошей погоды не жди. Накрапывал холодный осенний дождь. Яков подумал: «Вдруг люди не соберутся, испугаются дождя»? Но тревога его была напрасной. Вскоре пришел в брезентовом плаще Алексей Спиридонов, потом один за другим стали сходиться трактористы, слесари, шоферы. Полуденновы пришли всей семьей, вооружившись один лопатой, второй ломком, третий топором…

Ровно в девять часов у гаража появился Харитон Богданов. Он шел во главе колонны людей в ватниках, нес на плече остро наточенный, с серебрившимся лезвием топор. За ним с зубастой поперечной пилой семенил Шишигин. Колонну замыкал далеко отставший Григорий Синько. Хотя этого парня Богданов и выгнал из бригады, но в общежитии держал его в своем кулаке. На воскресник Синько идти не хотел, лежал на постели и потягивался. Богданов велел ему вставать и одеваться. Парень пропустил его слова мимо ушей. Тогда Харитон сорвал с него одеяло и приказал: «Умывай харю, кусок в карман и догоняй нас! А не догонишь — пеняй на себя»…

Вскоре, направляясь к Водораздельному хребту, затарахтели тракторы, пошли автомашины. Над радиаторами трепетали огненные флажки. Люди ехали молча. Но вот на головной машине кто-то затянул песню, ее подхватили на остальных. И только самая последняя машина, на которой ехал Богданов со своей братвой, не подавала голоса.

Песня росла, ширилась. И от нее будто небо стало светлее, лес ярче, зеленее. И даже Богданов, сидевший угрюмым, нахохленным, приподнял голову, порасправил плечи и молодцевато начал поглядывать по сторонам на толпы бегущих мимо елей, среди которых пестрыми заплатками мелькали одинокие полуобнаженные березки, красные кусты черемух и гроздья рябиновых ягод.

В лесосеки люди приехали радостные, возбужденные. Разбились на группы и сразу приступили к работе. Алексей Спиридонов с бригадой Богданова начал расчищать свой волок. Харитон заставил людей растаскивать на стороны размочаленные валежины, подкапывать пни, обрубать у них далеко уходящие в стороны смолистые корни. Чокеровщик Иван Мохов раскинул трос, зацепил им первый попавшийся большой пень и крикнул Спиридонову:

— Вперед, давай вперед!

Трактор тронулся. Трос постепенно напрягался, дрожал, как туго натянутая струна. Пень не поддавался. Тогда Алексей дал задний ход, ослабил канат и снова погнал машину вперед. Огромный разлапистый пень и трактор одновременно дрогнули, словно раздумывали, кто кого перетянет, но вот «Котик» чуть-чуть подался вперед.

— Давай, давай! — закричал Иван Мохов. — Пошел!

— Поддается!

— Жми, Спиридонов, жми! — кричали столпившиеся в сторонке богдановцы.

Пень зашевелился и медленно начал вылезать из черной жирной земли, как краб, раскинувший свои красноватые, обомшелые конечности, и уже беспомощный, неуклюже ковыляя по траве, пошел на поводке за трактором в сторону от волока.

— Вот здорово, це сила! — восторженный, выпалил Синько.

До этого парень ни разу даже не ткнул лопату в землю, прятался за кустами, кривил рожу, раскусывая и обсасывая кислые ягоды рябины. А тут вдруг первый кинулся к следующему пню, сверху похожему на огромный блин.

— Хлопцы, идыть до мене сюды! Бачте, який сатана сыдыть. Зараз мы его пидчепим.

Сбросил с себя шапку, фуфайку и принялся рыть землю. Обнажились толстые, как бивни мамонта, корни пня многовековой сосны. На помощь к нему подоспели Богданов, Шишигин и прочие. Одни копали землю, другие рубили, пилили корневища.

И так везде. В делянках словно трудовой праздник наступил. Повсюду тарахтели тракторы, кричали люди.

— Вперед!

— Давай, давай!

— Есть, пошел, пошел.

Под вечер в стороне от волоков, прямыми линиями уходящих от эстакад в гущу леса, в беспорядке валялись еще сырые, искрящиеся от влаги коряжистые пни.

Шагая рядом с Богдановым к автомашинам, Алексей Спиридонов говорил, кивая на пни: