— Вы, Нина Андреевна, о чем-то мечтаете? — сказал хозяин. — И едите плохо.

— Я уже сыта! — она отодвинула тарелку и прибор, отставила в сторону водку. — Вы на меня не обращайте внимания. Кушайте, пейте.

— Нина Андреевна! — совсем другим, серьезным тоном сказал Яков Тимофеевич.

Она насторожилась.

— Нас очень волнует ваша судьба, — продолжал он. — Вы, вероятно, раскаиваетесь, что покинули свой город и заехали в наш Чарус. Вы должны проработать у нас не меньше года. Впереди будут зима, морозы, метели… Вам неудобно ставить вопрос о выезде из леспромхоза. Во всем должна быть дисциплина. Но нет правил без исключения. Мы с Борисом Лавровичем договорились, что если вас тяготит Чарус, то отпустим вас. Если возникнут денежные затруднения, не стесняйтесь, поможем.

Если бы Нине Андреевне сказали это в тот вечер, когда она возвратилась с Мохового, то она, не задумываясь, сложила бы свои чемоданы, усадила детей в автомашину и без всякого сожаления покинула Чарус. А теперь, а теперь…

— Очень благодарна вам, но я решила остаться здесь, в Чарусе, — сказала она твердо. — Я коммунистка. И здесь работают наши люди, так чем же я лучше других, почему я должна уехать отсюда? К тому же у меня здесь муж, и я должна вытащить его из трясины, в которую он попал.

В одну из очередных поездок по участкам и лесосекам Нина Андреевна заехала на Новинку и зашла в мужское общежитие. Здесь у нее под наблюдением находился больной Григорий Синько, временно освобожденный от работы.

— Даша, а где же мой бюллетенщик? — спросила она Дарью Цветкову, заглянув в пустое общежитие.

— Смучилась я с ним, с лоботрясом, — сказала уборщица. — И зачем только вы ему потакаете? Он совсем здоровый стал, работать не хочет в бригаде, вот и притворяется. Кабы больной был — на койке лежал, а то одной минуты от него покоя нет, грязи не оберешься. Глины мне натащил сюда, сам в глине весь.

— Где же он?

— За бараком вон, вытурила я его отсюда с глиной.

— С какой глиной?

— Чисто маленький, наберет глины и сидит, играет: лошадок лепит, человечков. Вон там яму выкопал, вроде печки, трубу из старого железа поставил и обжигает свои безделушки, ровно на гончарном заводе. На дело его нет, а на это он горазд.

Синько сидел на земле возле деревянной стены, рядом с ним лежали комья глины и стояло ведро с водой. С большим старанием он лепил бурого медведя-пестунка. Сходство с настоящим зверем было поразительное. Казалось, как только парень доделает медведю спину, высвободит из глиняных столбиков лапы — зверь непременно побежит.

— Кого это, Синько, делаешь? — спросила Нина Андреевна.

— Це бугай.

— Какой же это бугай? Это медведь.

— А бачишь, що ведмидь, так чого пытаешь?

— Идем-ка, Синько, в общежитие, посмотрю тебя.

Он нехотя поднялся. Оставшийся в руках ком глины скатал в шарик и положил пестуну на спину. Руки, перед рубахи, штаны — все было в глине, которая образовала на нем чешуйчатый панцирь.

— Кто тебя учил этому мастерству? — удивилась Ба-грянцева.

— Нихто, сам.

— А бюсты смог бы лепить, чтобы были похожи на оригинал.

— А чого не слепить? Я бюст Ленина лепил, тико за тэ менэ немци поролы.

— Ты, что, специально бюсты делал?

— Ни, якийсь дядько казав мени: «Зробы потихесеньку бюсту Ленина, дамо за сэ много карбованцев». Ну, я и зробыв. А ту бюсту убачив полицай, пийшов до немцив…

— Ты в оккупации был?

— Був.

— Наверное, с Западной Украины?

— А-а.

— Сюда как попал?

— С тюрьмы.

— За что сидел?

— Да так, на шамовку добував.

— Родителей нет?

— Нема.

— Ну, пошли…

В общежитии он скинул рубаху. Опухоль уже прошла, на месте кровоподтеков остались только ссадины да большие синяки, под глазами висели черные «фонари», которые издали казались очками.

— Завтра пойдешь на работу. Одевайся! — сказала Багрянцева.

— Не можу я работать!

— Почему не можешь?

— Ось бачте, яка рана, — показал он на небольшую кровоточащую ранку на руке. — Не можу я на работу выходить!

— Это пустяк, это ты сам расковырял, — сказала Нина Андреевна. — Зачем ты это сделал? Работать неохота?

Парень потупился.

— Сейчас я тебе забинтую ее, а ты больше не береди болячку, а то акт составлю… Вот ты ранку расковырял, а о том не подумал, что может получиться заражение крови и ты лишишься руки.

— Засыпь, засыпь порошком, — испуганно заморгал глазами Синько.

— Каким порошком?

— Ну, як вин называется… Стрептоцид. Засыпь.

— Ничего не надо засыпать. Забинтую — и все в порядке будет.

— Нет, засыпь, засыпь.

Достав из аптечки порошок, она присыпала им ранку и забинтовала.

— Вот, а завтра пойдешь на работу.

— Да не можу я.

— Можешь, можешь. Такой здоровый, крепкий парень, а симулируешь… Строить надо, дома скорее строить!

Возвращалась она в Чарус под вечер. Белый конь в яблоках шел медленно, помахивал хвостом, отгоняя комаров. Кругом было тихо. Лес и горы вдали стояли задумчивые, позолоченные лучами солнца, клонившегося к закату.

На дороге из Мохового лесоучастка, выходящей на выруб перед Чарусом, она увидела двух человек: один ехал верхом на лошади, а поодаль от него пешком шел другой, нес в руке узел, далеко отстраняя его от себя, будто в этом узле лежало нечто опасное, взрывчатое. Пеший махал конному свободной рукой и что-то кричал. Конный остановился, подъехал к пеньку. Подождал, когда пеший подойдет к нему, взял у него узел. Потом пеший взобрался на пенек, с пенька на круп лошади. Когда всадники устроились, один в седле, другой поза седлом, передний передал узел заднему и тронул лошадь.

Перед Чарусом дороги из Новинки и Мохового сходились. Нина Андреевна ехала по одной, а двое всадников на рыжей лошади по другой. К развилке, где сходятся дороги, Багрянцева подъехала первой и придержала свою лошадь, чтобы взглянуть на заинтересовавших ее всадников.

Вскоре они подъехали. В первом она узнала начальника Мохового лесоучастка Ошуркова, а во втором, который держал узел, своего мужа, Багрянцева. Она была ошеломлена, не могла выговорить ни слова. Выглядел он жутко: костлявый, с землистым лицом, с синими вздувшимися под глазами мешками; когда-то прямой, красивый нос стал тонким и длинным, словно его кто-то вытянул; щеки ввалились, и на них образовались темные ямины. Проснулась к нему жалость. А сердце сжала тоска. Не от сладкой жизни люди становятся такими. Недаром он, наверное, плакал, когда пришел домой с путевкой в далекий уральский леспромхоз. Ведь он вырос в ласке и холе. Его родители, видные специалисты на машиностроительном заводе, с детства хлебнувшие нужду из большой чаши, баловали единственного сына, не отказывали ему ни в чем. А тут — глухой лес, угрюмый ельник, досчатая комнатушка в углу барака. И люди в этом старообрядческом поселении? Кто они? Как они отнеслись к Николаю Георгиевичу, как повлияли на его судьбу? Начальник участка — пьяница. Женщина, к которой он переселился: плохая она или хорошая? В избушке у нее божница. Значит, верует в бога. Багрянцева она оберегала. Но что тут: христианское чувство любви к ближнему или что-то совсем другое?

— Николай! — наконец, проговорила она, когда всадники подъехали вплотную.

Тот, словно испугавшись, замигал глазами.

— Что это у тебя в узле? — спросила она, не зная, с чего начать разговор.

— Яйца, — растерянно произнес он.

— Какие яйца? Откуда? — удивилась Нина Андреевна. И тут же вспомнила двор Манефы, ее кур возле деревянного корыта. Мелькнула страшная мысль: «Украл яйца у хозяйки, приютившей его. Ведь девочка говорила: дескать, мать прячет от дяди Коли деньги».

В душе Нины Андреевны поднялась буря. Все хорошие чувства к мужу, выношенные, выстраданные за последнее время, смялись, как ненужная бумажка.

— Ты, что же, курятник завел? — в голосе ее прозвучала ирония. — Где ты взял яйца?