Красноречивое выступление Лауренца длилось двадцать минут. Он сказал суду, что работал не покладая рук всю свою жизнь, пока его не исключили из партии и внесли в «черный» список. «Я считал СЕПГ ответственной за то, что она разрушила мое благополучие, и встал в ряды оппозиции. Если бы меня не лишили права на работу, я бы не сидел сегодня здесь на скамье подсудимых». Голос Лауренца был тверд. Он сказал, что сознает, что должен быть сурово наказан. «Но я прошу высокий суд руководствоваться соображениями гуманности, принципы которой лежат в основе законодательства Германской Демократической Республики». Он сказал также, что в тюрьме будет трудиться изо всех сил, чтобы загладить свою вину. «Я все еще могу внести свой вклад в созидательный труд в моей стране. Мертвый Лауренц никому не принесет пользы, и я прошу вас проявить милосердие». Председатель Циглер саркастически прорычал: «Это все?». Лауренц сказал «да», и суд удалился на совещание, чтобы возвратиться уже через пять минут. Циглер и два члена суда, Герда Кляйне и Г. Левенталь застыли в зловещей тишине. «Именем народа», — упали в эту свинцовую тишину слова Линднера, зачитавшего смертный приговор.

После объединения Германии, в апреле 1994 года, судье Герде Кляйне было предъявлено обвинение в нарушении процессуальных норм. Однако оно не имело отношения к этому процессу. Ее обвинили в том, что она выносила излишне суровые приговоры тем, чья вина состояла лишь в выражении желания эмигрировать. «Ее задача состояла в том, чтобы избавляться от политических оппонентов», — заявила судья Инкен Шварцман, но затем добавила, что у Кляйне есть и смягчающий фактор: она служила партии не за страх, а за совесть. Кляйне приговорили к двум годам условно, штрафу в 4000 марок-(2500 долларов) и 160 часам общественно-полезных работ. Судьи Циглер и Левенталь умерли еще до объединения Германии. Смерть избавила их от ответственности. Что касается прокурора Линдера, то ему нельзя было предъявить никакого обвинения, ведь приговоры выносил не он, но в 1994 году дрезденский суд приговорил его к шести месяцам тюрьмы за жульничество на выборах.

Гюнтер Мюллер, ефрейтор девятого парашютного полка вермахта, не успел отпраздновать свой восемнадцатый день рождения на фронте в Нормандии, как в августе 1944 года он был взят в плен американскими пехотинцами. Вместе с другими парашютистами его отправили в лагерь для военнопленных в Форт-Силле, штат Оклахома. В 1948 году его освободили, и он вернулся в свой дом, находившийся в 140 милях северо-западнее Берлина, в советской зоне оккупации. Мюллер опять стал работать и женился на подруге детства, но условия существования были близки к невыносимым. «Я начал ненавидеть русских и их немецких прислужников. Коммунисты ничем не отличались от нацистов, и я был сыт ими по горло», — позднее вспоминал Мюллер, Холодная война становилась еще холоднее, и он решил внести в нее свою лепту. «Я полюбил американцев еще с тех пор, как побывал у них в плену. Меня изумило то, как они хорошо обращались со мной и когда взяли меня в плен, и потом, в Оклахоме. Я жил как в раю, и теперь я хотел сделать что-нибудь для них». Весной 1953 года, вскоре после того, как у него родилась дочь, он отправился в Берлин, в американский сектор. Он зашел к старому школьному товарищу Паулю Пернеру и рассказал ему о своей ненависти и желании бороться с коммунистами. Пернер признался ему, что работает на американскую военную разведку. Не хотел бы и он присоединиться? Миллер сразу же согласился. Американцы с энтузиазмом приняли его услуги, тем более что он занимал стратегически важную должность железнодорожного диспетчера. Он должен был стать важным звеном в тогдашней примитивной системе раннего предупреждения военной разведки США. Американские разведчики присвоили Мюллеру псевдоним «Бюнцбергер», дали ему простенький фотоаппарат и велели приниматься за дело. Поскольку он был добровольцем и взялся за работу на американцев по идеологическим причинам, ему компенсировали лишь расходы.

Мюллер с рвением принялся выполнять задания, фотографируя советские войска, танки, артиллерию и прочую военную технику, эшелоны с которой шли через его станцию. Он сообщал номера поездов, пункты отбытия и назначения, типы железнодорожных вагонов и их содержимое, если там можно было что-то рассмотреть. Когда следовали эшелоны с войсками, Мюллер определял количество военнослужащих, солдат и офицеров отдельно, их звания и эмблемы родов войск. Эта информация была очень ценной для аналитиков, которые определяли советский военный потенциал в Восточной Германии, — либо его усиление, либо обычную передислокацию. Периодически Мюллера вызывали в Западный Берлин, где в отеле «Кемпински» он встречался со своими кураторами, которые прилетали сюда из Западной Германии. На этих встречах он передавал фотопленки и письменную информацию. В случае интенсификации военных перевозок Мюллер или Пернер (они работали в одной связке) тут же отправлялись в Берлин.

В конце 1954 года Мюллера и Пернера познакомили с новым представителем американской разведки, который назвался Моосбахом, но сказал, что они должны называть его «Морицем». На этой стадии операция несколько усложнилась. Дешевая фотокамера по причине усиленной эксплуатации вышла из строя, и тандему разведчиков вручили восьмимиллиметровую кинокамеру и миниатюрный фотоаппарат «Минокс». Кроме того, они получили несколько авторучек с невидимыми чернилами. С ними провели инструктаж насчет того, как пользоваться этими авторучками. Их также научили оборудованию и использованию тайников.

В половине второго ночи 20 ноября 1955 года семейство Мюллеров разбудил мужской голос с улицы, звавший Гюнтера. Мюллеры жили на втором этаже. Мюллер надел поверх пижамы брюки и, спустившись вниз, отпер входную дверь. Какой-то незнакомец оттолкнул его в сторону и вместе с двумя другими мужчинами устремился наверх по лестнице, в квартиру. Там один бросился на кухню и стал кочергой ворошить в печке золу, другой пошел в спальню, а третий потребовал от Мюллера удостоверение личности. Проверив удостоверение, он заломил Мюллеру руки за спину, надел наручники и выволок из квартиры. Железнодорожнику даже не дали возможности одеться и обуться. Правда, жена успела накинуть ему на плечи куртку: i спросила, когда он вернется. Мюллер молча пожал плечами. Его двухлетняя дочь заплакала и прижалась к матери. Оставшиеся люди обыскивали квартиру до обеда. Единственной инкриминирующей уликой, обнаруженной ими, была кассета от «Минокса» с непроявленной пленкой. Все это время они не говорили, откуда они, и не показывали ордер на обыск. Конечно, Ирена Мюллер поняла, что это были сотрудники внушавших псем ужас органов госбезопасности.

Следующим утром сотрудники Штази вернулись и продолжили обыск. Через несколько часов они приказали Ирене одеться, и один из сотрудников вырвал плачущую девочку из рук матери. «Она отправится к нашей матери, а вы поедете с нами», — сказали Ирене.

Когда она попросила разрешения взять дочь с собой, сотрудник сказал: «Возможно, вы никогда больше не увидите своего ребенка». Когда они вышли на улицу, Ирену посадили в машину, а ее мать, жившая неподалеку, увела малышку с собой.

Плотно зажатая между двумя контрразведчиками, Ирена Мюллер спросила, куда ее везут, но не получила ответа. Когда она повернула голову, чтобы посмотреть в окно, один из сотрудников ударил ее в голову кулаком. Уже начало смеркаться, когда автомобиль въехал в ворота двора позади здания из красного кирпича. Это был изолятор временного содержания МГБ ГДР на Линденштрассе в Потсдаме. До этого здесь размещалось гестапо, а затем НКВД. Ирену Мюллер отвели в кабинет и приказали сесть на деревянный табурет, привинченный к бетонному полу_; Перед ней был небольшой стол. Начался допрос. Один сотрудник уселся на стол, а другой стал расхаживать взад и вперед и задавать вопросы. Например, почему ее муж всегда ездил в Берлин. «За лекарствами для нашей дочери, а также чтобы купить ей апельсинов или бананов». Следователи часами задавали одни и те же вопросы, снова и снова. Фрау Мюллер отвечала одно и то же. В конце концов она начала плакать.