- Золотая баба осведомляет о тайнах судьбы, - продолжала пояснять Анастасия. - И я не утерпела, спросила...

   - О чём? - перебил Юрий.

   - О ком, - поправила супруга. - О нас с тобой. И о наших детях. - Помедлила, потом рассказала: - Жрец Пама мазал ей кровью рот и глаза. Старуха отвечала мне, а в это время близ священного места, в горах, раздавался звук, похожий на трубный.

   - Эко! - взмахнул рукой князь. - Уловки волхва! Вранье, да и только! Не ждал от тебя, - как дитя несмышлёное. А звук... мог быть от искусственных орудий, или, говорят, в гористых местах бывает от естественных подземных потоков и ветра.

Княгиня опять замолчала. Тронулись дальше в путь. Встревоженный князь, наконец, спросил:

   - Так что же тебе поведала Золотая баба?

При этом он деланно засмеялся, однако тут же оборвал смех, услышав её ответ:

   - Про меня изрекла: слишком долго не проживу. Про тебя - станешь великим князем. Про детей: старшего Васеньку ослепят, среднего Митеньку отравят, младшенький Митя сам молодым помрёт... Ты, - вскрикнула Анастасия, - ты стал белее полотна!

Видимо, уже свыкшаяся со страшным пророчеством, она сейчас испугалась за мужа.

   - Я?.. Н-нет, ничего, - соврал князь, отгоняя от себя речи новгородцев: колдуна Мины Гробова, юрода Николы Кочанова. Он решил круто сменить тему, сообщил немаловажную весть, что Софья Витовтовна всё-таки разродилась наследником. Роды были очень тяжёлые, но теперь у нас есть Василий Второй. Надо спешить в Москву, подписывать грамоту, звать сосунка отцом.

Князь тут же спохватился: он знал, сколь болезненно воспринимает Анастасия его очередь в великокняжеском роду - вторую, всегда вторую. Она спит и видит мужа в золотой шапке. Рождение припозднившегося наследника поставило на таких мечтах, - по новому правилу престолонаследия, - большой крест. Мало было женщине потрясений в языческой глухомани, муж добавил ещё!

Хотя, что это? Она смеётся. Она понуждает коня и скачет так, что приходится догонять...

Уже в тереме, обнимая супругу, крепко целуя, Юрий спросил:

   - Чему обрадовалась? Не Акулина, а ты воскресла! А что причиной? Скажи!

Анастасия отвечала на мужнины поцелуи, хохоча до счастливых слёз:

   - Вот не скажу. Сам додумай! Ах, свет мой, рассуди: если есть наследник, стало быть, ты никогда... не великий князь! Если так, баба наврала: про тебя ложь, значит, и про меня, про детей. Жить с тобой будем долго и счастливо, радуясь светлым судьбам сыновей, пестуя резвых внуков. Болванка-баба - кусок камня! Жрец Пама - лгун и притворец!

Звенигородские княжеские хоромы - не чета Юрьеву терему в Москве: тесные, старые, пропахшие мёртвой, давно минувшей жизнью. Брёвна - вдвоём не обхватишь, но такие морщинистые и тёмные, как лицо отшельника. Местами видны неотмытые следы гари отбушевавших пожаров. Нашествие этих «домашних врагов» на Звенигород приходит не реже, чем на Москву, а пожалуй, и чаще. Закон - не жечь лишних свечей, не топить баню летом, не использовать нескольких печей враз - здесь, в удельной столице, не столь строг, как в Первопрестольной.

Из череды московских пожаров Юрию помнился самый недавний, разгоревшийся в год рожденья соперника, нежелательного племянника, потому и особо памятный. Всё произошло по возвращеньи из Хлынова. Занялся на Посаде двор некоего армянина Аврама. От него, благодаря ветру и жаре, - тысячи дворов. Залетело пламя и в Кремль: зажгло церковь Крестовоздвиженскую. Много бед натворило в Большом каменном городе. Странствующие монахи долго потом вздыхали, молясь: «Москва погоре, да возродися Москва!»

Здесь же, в удельном граде, сколько ни нападал и степной лиходей - ордынец, и домашний супостат - красный петух, княжеские хоромы удалось отстоять. Но лучше б не удалось! Сени мрачные, об одном окне. Приёмной палаты нет. Переходы узкие: так и шибаешь боками по сучкам нетёсаных стен, то одной, то другой. Спальни - шаг шагнуть. Оконца в них чуть не с ладонь. Слюда такой древности - света Божьего не видать!

Любопытно заскучавшему князю: не живал ли здесь дед его, Иван Иванович, получивший в удел Звенигород, как сам Юрий, ибо у покойного государя Ивана Даниловича он был вторым сыном, опять-таки как сам Юрий. Дед стал впоследствии великим князем Московским по смерти бездетного Симеона Гордого. Юрий уже не станет. Старший брат его не бездетный, главное - не бессыновний!

Князь раздражался скрипучими половицами, шаткими лестничными перилами. Одно утешало: с ним в Звенигород из Москвы прибыли Борис Галицкий и даже Данила Чешко, уж не говоря о Морозове, который все свои книги сюда привёз. Этим давал понять: как и Борис с Данилой, он из московских бояр переходит в удельные. Короче, инокняженец[77]! Поступок Морозова с Галицким не удивил князя: испытанные споспешники - ближе некуда! Бывший дядька с бывшим учителем. А вот Чешко? Всего-то сосед по кремлёвскому житью-бытью, приятный знакомец. Полюбопытничал бы, что подвигло пожилого боярина сменить князя, да язык не отваживается: дело сугубо личное.

Всё-таки Юрий не стерпел, при случае спросил Галицкого, когда в скучную зимнюю пору сидели в его избе у открытого очага. Борис любил смотреть на огонь. Звенигородское его жилье - дом на подклете, пятистенка с сенями, двумя покоями и большой русской печью. Младший брат Фёдора, только что оженившийся, обживал новый терем, небольшой, но затейливый, со многими острыми башенками на немецкий лад, правда, не каменными, - сосновыми. Борис же коротал век вдовцом, с единственным слугой Ивашкой Светёнышем, вернувшимся к своему господину, чтобы мыть, стряпать и всё хозяйство вести. Не по скаредности существовал таким образом потомок галицких княжат, просто любил тишину. И ещё любил сам растапливать печку-обогревательницу, рядом с которой проводил время в мыслях, возжигаемых пламенем. Сперва клал на-под шесть поленьев клеткой. Над ними из трёх других сооружал двускатную крышу. Подкладывал под своё строенье бересту и подносил кресало...

   - Открой мне, Борис Васильич, - сел рядом князь, - с чего бы Данила Чешко сменил серебро на медь, то бишь службу в златоверхом тереме на прозябанье в удельном граде. Ужли причина в моих достоинствах? Или так привязался к бессчастному, однако доброму князю? Ведь если подумать: я рассорился в пух и прах с государем-братцем - Даниле назад ходу нет!

При этих словах мысленному взору Юрия вновь представилась их последняя встреча с Василием. Происходила она в той самой комнате, где в своё время беседовал с татунькой. Всё шло спокойно, пока дело касалось Вятки. Договор с Хлыновской республикой московские бояре одобрили. Неудача с набегом на Заволочье - пустяк: главное, Новгород потрясли слегка, - пусть задумается. «Твой приезд - очень кстати, - обнял брата Василий. - У меня - сын! Будущий государь! Станет вам, моим братьям молодшим, вместо отца. Дай на это своё согласие. Андрей с Петром уже дали. Константин, думаю, перестанет упрямиться. Вот готовый лист. Тут всё прописано. Надобно лишь заверить хартийку твоим именем». Юрий отказался наотрез. И - пошло, поехало! Ох уж эта татунькина новина: престол наследует сын! Хотя расстались без скверных слов, но будто бы не родными братьями, а чужими людьми. С тех пор Юрий с семьёй в Звенигороде.

Галицкий смотрел на огонь. Чёрный дым широким рукавом выползал из жерла в устье печи и втягивался над предплечьем в трубу. Огонь накапливал мощь. Вот дым съеден пламенем. В печной огненной купине проступил чёрный остов дровяной клетки.

   - Господин мой, князь Юрий! - проговорил Борис, - не величай ты меня Васильичем. Мы с Чешком и Морозовым люди меньшие. Ценить князя за доброту, за его достоинства и вообще проявлять высокие свойства души - удел вящих, больших людей. Нам же надобен властелин, коего не сшибут, словно бабку в городошной игре. Какой-нибудь Иван Кошкин подобного оборота дел не боится. Он, как его отец, самоценен и самодостаточен. Нас же сбить - до конца погубить. Прости за грубую откровенность бывшего дядьку своего, Юрий Дмитрич.