Князь встал, вдыхая сладкий запах берёзового горения.

   - Я тебя не понимаю, мой друг. Чего-то не договариваешь. Откровенничай, однако, до конца.

Галицкий сгрёб кочергой горячие уголья в кучу и тоже встал. Он был на голову ниже Юрия.

   - Добро, господине мой. Слушай, как на духу. Напряги память. Вспомни: за десять месяцев до тяжёлых родов великая княгиня была посылана мужем в Вильну, к отцу своему Витовту, утрясти разногласия из-за Новгорода и Пскова между тестем и зятем. Уж очень явно стал покушаться властолюбивый литвин на два древних исконно русских города на Волхове и реке Великой. Дочь, кажется, преуспела остудить отцову горячность.

   - При чём тут Витовт? - не понял князь.

   - При том, - терпеливо поведывал бывший дядька, - что преуспела Софья и в ином. По слухам, продолжила старую любовь с воеводой Витовтовым, покорителем женских сердец. Его имя - Доброгостий Смотульский. Спустя девять месяцев на свет явился Василий Второй. Говорят, ничем не похож на Первого.

   - Сплетни! - возмутился Юрий. - Языки без костей!

Галицкий измельчил жар в печи и закрыл жерло железным листом.

   - Языки утверждают, - упрямо продолжил он, - что Василий Дмитрич заподозрил супругу в неверности. Мыслит вместо мнимого сына объявить наследником истинного родного брата. Иначе говоря, - твою милость.

Юрий Дмитрич заходил по избе, не произнося ни слова. Борис тем временем поставил в предплечье горшок с репой, которую любил пареной, политой коровьим маслом.

   - Благодарствую на твоей откровенности, - сказал князь. - Однако же хочу прочно уговориться: поскольку с братней стороны ни малейших шагов в подтверждение твоих слов не видно, давай забудем о них. Я не слыхал, ты не молвил.

Юрий ушёл в твёрдой решимости хранить происшедшее за семью замками. Но легко решить, трудно выполнить. Жаркой ночью, усладившись прелестями жены, князь запрокинулся на низкой подушке, борода - в потолок, взор - в себя, под закрытыми веками. Рад был довольности Анастасии, ощущал, что оба настолько проникли друг в друга, так слились каждой мышцей, воистину - одна душа в двух телах! Спору нет, у них всё едино! И не может не быть ключей от замков чужих тайн.

   - Знаешь ли, жизнь моя... - начал князь.

Покуда единственная свеча оплывала и догорала в большом медном подсвечнике, муж сообщил жене всё, что услышал о Софье Витовтовне и её новорождённом Сыне.

Княгиня помолчала. Вокруг воцарилась полная темнота. Князь спросил:

   - Ты не дремлешь?

Она прошлась по дородному его телу ласковыми перстами.

   - Вспоминаю... Доброгостий Смотульский? Видела его в Смоленске, в Вильне, даже в орденских землях, когда Кейстутов сын был в изгнании. Такой стройный витязь с кольчатыми усами, треугольной бородкой, пышноволосый, смеялся заливисто. Не знаю за ним женолюбства и женобесия, наблюдала лишь, как он был занят Софьей. Оба пользовались малейшей возможностью, чтоб остаться наедине. В Литве, правду сказать, с этим не столь строго, как в Московии. То в саду исчезнут, то в лесу на празднике. Неказистая Софья млела от Доброгостия. Брачная клятва княжича из Москвы с детства тяготила её. Юный же воевода хотел устроить свою судьбу близ великого властелина. Странно, что ныне они снова встретились. Я полагала, в битве при Ворскле отчаянный Смотульский погиб.

   - Выходит, не погиб...

Дни потекли за днями, а из Москвы не было ни слуху ни духу. Прекрасный лик Анастасии мрачнел, как вечерний восток. Муж объяснял ненастье жены убожеством удельной жизни после московской: ветхие худые хоромы, невзрачный город!

Княжьими хлопотами стала возводиться новая дубовая стена звенигородского кремника взамен старой сосновой. Стучали топоры, пели пилы, солнечно золотилась стружка, собираемая в бурты на вывоз. Княгиня с крыльца двуэтажных хором иной раз наблюдала за строителями, потом говаривала мужу: «Огораживаешься! Боишься, не возьмёт ли в осаду государь-братец твою твердыню?» В шутку говаривала, хотя и не смеялась, пасмурная, как всегда.

Как-то ввечеру Юрий привёл супругу в кухню, когда все кухари ушли, ибо давно ужин был подан и съеден. Бок печи был ещё тёпел, внутри же - ни искорки. Князь положил дрова, точно, как Галицкий. Зажёг... Может, Настасьюшкино сердце оживится? Может, очи загорятся при волшебном созерцании огня? Пламя пленяет...

   - Жарко тут. Воняет суточными щами. Огонь глаза слепит, пойдём, - не увлеклась хмурая жена мужней придумкой.

   - Я построю тебе новый терем, - пообещал князь, шествуя по переходам об руку с супругой. - Лучше московского! Златоверхий, как у братца! Я богат. Галич добавит серебра.

   - Построй лучше монастырь. Пусть в нём денно и нощно молятся за нас.

   - Ужли такие мы грешники? - растерялся Юрий.

Понял: дело не в удельно-утлом житье. Анастасии не надобен новый терем, как и новая стена, придающая Звенигороду грозный вид. У неё своя тайна. Что-то её гнетёт...

Он стал думать о строении обители. Создал же покойный дядюшка Владимир Храбрый монастырь в своём Серпухове.

Надо было посоветоваться со звенигородским святителем Даниилом. Старец жил в епископском доме у Борисоглебского собора на Торговой площади. Князь пятнадцатилетним юношей впервые видел его в Москве, когда татунька брал сыновей в преименитую церковь святого Архистратига Михаила на поставление архиепископа Новгородского Иоанна. В службе участвовал и владыка Даниил. Год же спустя, в Великое говение на Средокрестной неделе, вместе с братом и матунькой Юрий встречал в Котлах вернувшегося в Москву из Киева митрополита Киприана. Опять-таки при сем был и епископ Звенигородский. Сейчас святитель принял своего князя в Крестовой. Со дня приезда в Звенигород Юрий Дмитрич виделся с ним единожды, накоротке, в соборе: принял благословение и после приличествующих слов отошёл. В этот раз оглядел Даниила пристальнее, и старец оказался ему зело древен. После молитвы сели на лавку. Князь спросил:

   - Не назовёшь ли, преосвященный владыка, известных иноков, прославленных святым житием?

   - Ныне, в тяжкое время, имя им легион, - молвил старец. - Недавно татары ордынского царевича Толыша напали изгоном на град Владимир. От них затворился в соборной церкви священноинок Патрикей. Вельми добродетельный муж! Златые и серебряные сосуды скрыл, а сам стал пред иконой Богоматери с плачной молитвой. Враги кричали русским языком, чтобы отворил. Потом выбили двери, церковь разграбили, стали пытать Патрикея о сокрытых ценностях. Он молчал. Ставили на раскалённую сковородку, вбивали щепы под ногти, сдирали кожу, резали ноги, влачили за конским хвостом. Ничего не добились. Так и скончался.

Князь, в ужасе помолчав, изрёк:

   - Воистину святой инок, Царствие ему Небесное! Однако же, богомолец мой, хотелось бы знать подвижника, живущего ныне.

Епископ задумался.

   - Ныне? Слышно, ещё жив многолетний отшельник Павел, ученик преподобного Сергия. Московлянин, сын благородных родителей. Тайно оставил дом, где принуждали к выгодному, завидному браку, скрылся в монастыре на Волге. Двадцати двух лет принял постриг. Был келейником старца Сергия, потом ушёл в пустынь. В Комельском лесу на реке Грязовице три года прожил в дупле липового дерева не более четырёх аршин в окружности, подобно пернатым...

   - Каков возраст подвижника? - заинтересовался князь.

Даниил, шевеля устами, посчитал про себя:

   - Должно быть... Родился в лето от сотворения мира... Да, точно скажу: сто два года. Из них сорок - в келье и сорок - в пустыни.

Юрий Дмитрич вдруг ощутил в себе странное ощущение. Внезапной силой был отправлен... в забытьё? Нет, не в забытьё. В давно минувшее отрочество, когда покидал жизнь татунька, преславный великий князь, сына не впустили в покой родителя, где умирающий в присутствии высших духовных лиц и бояр составлял завещание.

Тогда Юрий ушёл не в свою комнату, а в домашнее книгохранилище, укрепиться поучениями святых отцов. Встречь ему поднялись из-за стола два инока, те, что привели к отходящему старца Сергия. Даже имена вспомнились: Севастиан и Савва. Последний, прощаясь, произнёс едва слышно: «Придёт время, вместе помолимся, князь Звенигородский и Галицкий». И вот в княжеской голове, словно свыше подсказанная, возникла мысль: «Время пришло!»