- Всё так, - согласился Юрий и сжал руками виски. - Что же мне остаётся?

Беседу прервал дворский Матвей:

   - К твоей милости из златоверхого терема.

Посланным оказался Семён Филимонов, племянник Морозова. Юрий знал: между родичами не было приязни. Потому, вышедши в сени, не пригласил государева стольника во внутренние покои, лишь подивился игрушке судьбы: странно, что они с братом приблизили двух враждующих, - он - дядю, Василий - племянника.

Выяснилось: государь просит брата с утра пораньше пожаловать для важного дела. Какого, - посланный не был уполномочен знать.

Остаток дня Юрий провёл в раздумьях, что давалось непросто. Перечитывая в тысячный раз драгоценную Анастасиюшкину цидульку, пылал гневом на бесхарактерного Василия: хищник Витовт коварно захватывает Смоленск, а Московский великий князь воспринимает сие, как должное, едет к тестю, по-родственному пирует с ним именно там. Тьфу на такое унизительное веселье! С другой стороны, представив себя на месте старшего брата, увидел по левую руку страшного Темир-Аксака, заносящего меч над русскими княжествами, а по правую - ненасытного сына Кейстутьева, в крещении Александра, что уже овладел Карачевом, Мценском, Белевом, Великими Луками, Ржевом, короче, богатым югом, оставив зятю лишь бедный север. Что делать? С азиатским владыкой - только сражаться, с литовским - можно ещё договариваться, хитрить в надежде, что тот и другой когда-нибудь померяются силами, - вот тогда можно будет разом избавиться и от восточного ига, и от литовской алчности.

Утром, как только Галицкий вошёл в передний покой, князь засыпал его вопросами:

   - Видал ли Анастасию? Как она? Что узнал на лице, чего нет в письме?

Боярин грустно развёл руками:

   - Княжну не видал: не было возможности. Прибег к помощи твоей сестры Софьи. Она и передала листок. Она же сказала, что княжна тоскует в Рязани, но не падает духом. Стойкая смолянка, из тех, что добиваются своего.

   - Я бы с ней стал вдвое сильнее! - размечтался молодой князь. - Однако пора к государю-брату, неведомо, для чего и зачем.

Всеведущий Борис пояснил:

   - Матушка твоя, Овдотья Дмитриевна, поставила каменный храм во имя Рождества Богородицы на месте деревянной церквушки Святого Лазаря. Сегодня предстоит освящение. Служить будет сам митрополит Киприан. Великая княгиня-мать пригласила всех своих сыновей.

Юрий глянул на обледенелые окна и тяжело вздохнул. Как бы читая мысли его, боярин подал совет:

   - Одевайся теплее. День нынче зело студёный. Говорят, много людей замёрзло в пути. Найдены издохшие кони с сеном в зубах. Стояли у коновязи и падали.

   - Фух! - содрогнулся Юрий.

Не любил он русскую зиму.

В Набережных сенях все братья собрались вместе: венценосный Василий, второй по старшинству Юрий, подросшие Андрей, Пётр, маленький Константин. Великая княгиня-мать долго не выходила.

   - Богомолец наш, митрополит Киприан, заждётся, - забеспокоился государь. - Пройдём, Гюргий, на женскую половину, поторопим матуньку.

Юрий пробормотал, идучи вслед за братом:

   - Поди, наряжается.

Тот вопросительно глянул, однако ничего сказать не успел, ибо рябая Анютка, государынина постельница, остановила их в переднем покое:

   - Царица-матушка завершает приём нищего сестричества. Прошено обождать здесь, на лавке.

Молча сели ждать. Дверь в следующий покой была приотворена. Оттуда слышался разговор:

   - Поведывай, мать моя, только покороче. Времени у меня в обрез.

   - Запрошлым летом, - раздался умильно звонкий голос, коим вымаливают милостыню добываюшки на паперти, - марта в двадцать четвёртый день, в Благовещение Пречистой, неодолимо захотелось мне причаститься. А церква была за тридесять вёрст. Остаток дня и всю ночь шла пешехожением, дабы поспеть к заутрени. А надо мною - то снег, то дождь. И сильный холодный ветер. Понадобилось перебресть ручеёк. Вошла в середину оного, лёд под ногами и проломился.

Юрию стало не по себе: жди, как челобитчик в Передней! Пришли недобрые мысли относительно матуньки: наслаждается недобродетельной жизнью, выставляя напоказ добродетель. Ну не кощунство ли?

   - Окунулась по пояс в воду, - повествовала нищенка. - Пришла к заутрене мокрая, отстояла ещё и обедню. Бог сподобил принять причастие. Ночевала у церковного сторожа. К утру - сильный лом в ногах. Потом боль стала нечувствительной. А встать не могу. Ноги, как плети, не чую их. Сторож едва стащил с полатей: «Помрёшь, хлопочи с тобой!» Кое-как выползла на руках, легла на церковной паперти. Два дня люди подавали московки, сиречь полкопейки, и проходили мимо. На третий день подошёл старец и промолвил: «Не та настоящая милостыня, что мечут по улицам, добра та милостыня - дать десною рукою, а просящая не ведала бы».

   - Может, в следующий раз доскажешь? - предложила Евдокия Дмитриевна.

«Ишь, правда - не в бровь, а в глаз!» - осуждающе подумал Юрий о матери.

Нищенка, ничтоже сумняшеся, продолжала:

   - Вот и предложил старец: «Хочешь, излечу?» Мне нечего было дать, а он и не спросил ничего. Привёз домой, поселил на заднем дворе в пустой бане. После выспросила, в чём его лекарство? Набрал он по полям, дворам и помойным ямам целый четверик тленных костей, скотских, птичьих и прочих. Перемыл да перебил их помельче камнем, сложил в большую корчагу, накрыл крышкой со скважиной и опрокинул во вкопанный в землю пустой горшок, а сверху корчагу толсто обмазал глиной. Обложил костром дров, жёг сутки с лишком. Подкладывая дрова, приговаривал: «Вот будет дёготь из костей!» На другой день откопал горшок. Туда натекло из корчаги с половину десятериковой кружки жидкости, густой, красноватой, маслянистой и отдающей как бы живым сырым мясом. А кости сделались из чёрных и гнилых так белы, чисты и прозрачны, словно бы перламутр или жемчуг. Тем дёгтем натирала я ноги раз по пяти на дню. Назавтра стала шевелить пальцами, потом сгибать и разгибать суставы, а к концу недели пошла.

   - Слава Богу! - завершила её рассказ великая княгиня.

   - Нет, ещё не всё сказано, - упорно продолжала добывашка. - Главное - о костях. Вот премудрость Божия в тварях! Гнилые кости такую хранят в себе силу жизни! Это залог будущего воскресения тел.

Юрий резко встал:

   - Выйдем, государь-братец. Не могу. И ещё хочу кое-что тебе тайно открыть.

Вышли. Василий не без тревоги спросил:

   - Что такое? О ком, о чём?

Юрий почти на ухо молвил:

   - О матуньке.

Прошлись взад-вперёд по длинному переходу. Младший поведал старшему начистоту, без утайки и простолюдинские речи в кабаке, не назвав при этом Галицкого с Матвеем, и боярский разговор на паперти собора Успенья после венчания сестрицы Анастасии с Иваном Холмским.

Василий слушал, не перебивая. И, выслушав, не сказал ни слова. Прошёл мимо княгининского покоя по полутёмному переходу в Набережные сени. Невыразительный, словно закаменевший, лик его, освещённый бессолнечными, заиндевелыми окнами, не выдал никаких мыслей.

Вскоре вышла Евдокия Дмитриевна в просторной шубе-одевальниде, накинутой на расшитую золотом телогрею и дорогой паволочный[53] соян, в синей шапке с собольей подпушкой, в сапожках лазоревого сафьяна.

Сошли по широкому гульбищу, прошествовали по расчищенной дорожке к концу великокняжеского двора, где прежде была деревянная церковка во имя Святого Лазаря. Теперь здесь высился каменный храм. В притворе ждал с клиром митрополит Киприан. Он встретил великую княгиню-мать кратким приветственным словом, сравнив её со строительницей храмов Марией[54], женой Всеволода, Мономахова внука.

Отстояв службу у большого алтаря, мать показала сыновьям предел, представляющий собой не снесённую деревянную церковь Святого Лазаря, велела вынести приобретённые ею сосуды, серебряные и золотые. Все вместе осмотрели настенные росписи, выполненные знатными иконописцами Греком и Даниилом Чёрным.