- Кто ты? - поспешил спросить Юрий Дмитрич. И присовокупил: - Жду Домникею.

   - Ангельчик! - прикоснулась старуха костлявой рукой к его плечу. - Домникеи твоей давным-давно нет. Я Мелитина.

«Боже мой! - наполнила голову князя горькая мысль. - Боже мой! Во что превращает нас долгое земное существование! Мы уже не мы!» Однако совсем иной голос задиристо произнёс: «Нет, ты это, ты! Силён! Молод! Готов дерзать, действовать, преодолевать препоны! Ты полон сил и деятелен, каким всегда видишь себя во сне. А просыпаешься, - тело уже изношено: мышцы - лоскутья, кожа - ветошь, члены - хоть кукловода вызывай! Такова разница духа с материей». Пока длилась неоспоримая эта мысль, стоящая перед князем инокиня почти зримо преображалась: он стал видеть перед собой прежнюю Домникею, любящую и по-сыновни любимую. Стал слышать не шамканье, а сочный, сладостный голос:

   - Ты всегда для меня красивый, всегда умник.

Юрий приник щекой к иноческому плату, пожаловался, как в детстве:

   - Вразуми! Не хватает ума.

   - Чем же я тебя вразумлю, неутихающая боль моя? - прошептала старуха.

   - Когда-то спрашивал, - напомнил старый князь, - могу ли в крайности прийти, попросить совета. Ты разрешила: «В крайней крайности за советом приди». Вот и скажи: добиваться ли с мечом в руке своих прав? Любой ценой добиваться ли?

Инокиня, отпрянув, перекрестила князя:

   - Боже упаси! Боже остереги! Многажды проливала слёзы в молитве пред страстотерпцами Борисом и Глебом. Подолгу лежала ниц перед образом Богоматери. Одно думаю: в благоденствии и тишине житие своё доживи. Неуживчивого покарает Господь!

   - Всегда говорила мне то же самое, - раздражился князь.

   - Иного и не скажу, - устремила на него горящий взор Домникея. - Потому что больше ты ко мне не придёшь.

Он хотел возразить, но вошла привратница, подала быстрый знак и инокиня Мелитина, кратко, но глубоко вздохнув, исчезла, словно бы обратилась в лёгкое, мимолётное дуновение.

Князь не задержался в Москве. Попрощался со старшими детьми, пообещавшими навестить его в Галиче после великокняжеских свадебных торжеств. На зов посетить златоверхий терем, поступивший от племянника с матерью, отговорился срочной необходимостью возвратиться к себе в удел. Извинился, дал слово вернуться вскоре.

И вот уже добрый конь мчит его домой, ветер освежает лицо, дальние дали постепенно становятся близкими. Хороша летом северная Русь! Сосновый воздух. Речная свежесть. Простые избы на взгорках кажутся чуть ли не уютнее теремов. Так и видишь: взойдёшь, а проворная баба вынет из печи свежий хлеб, босоногая девка достанет из погреба жбан стоялого молока, снимет с него сметану, - обмакни хрусткую ржаную краюху и насладись!

Наконец, на рысях миновали Ярославль. Сделали стоянку у реки, заложив в подвешенные над кострами котлы свежей рыбы. Через придорожный стан проехал с вооружёнными кметями литовский выходец Наримантов, возвращаясь из Костромы в Москву.

   - Здрав буди, князь Юрий Дмитрич! - крикнул с коня.

   - Здрав буди, князь Юрий Патрикеич! - ответствовал звенигородский и галицкий владетель.

Обошлось всё, как между добрыми людьми. Словно и не враждовали. Перекинулись вместо беседы несколькими приветствиями при встрече, как бывает, коли недосуг.

В Галиче, в княжем тереме, хозяина прежде всех встретил Семён Морозов. Поздравствовавшись, сказал:

   - Вид твой, Юрий Дмитрич, меня, будто праздник, радует. Выглядишь, как Владимир Храбрый после Донского побоища.

Князь, спешиваясь, молодцевато ответил:

   - Одолел я дракона! Теперь заживём спокойно.

Ивашка Светёныш оповестил:

   - Господине, боярин Всеволож в сенях ждёт с утра.

Князь поспешил подняться.

Иван Дмитрич встретил с немым вопросом во взоре.

   - Нет, друже, - ещё не здравствуясь, вскричал Юрий Дмитрич, исполненный радостного волнения, - не сяду на конь, не вскину копьё, не опояшусь мечом. Хочу дожить век в согласии с любым супостатом.

   - А вятчане готовы, - упавшим голосом доложил боярин, - сорок телег оружия и табун коней. Путила Гашук с Левонтием Макарьяничем просят кланяться.

   - Нет, нет и нет! - трижды взмахнул руками князь. - Пойдём-ка лучше, потрапезуем, друже, и помыслим об общем мире.

   - Благодарствую за приглашение, - хмуро вымолвил Всеволож. - Не ведая часа твоего появления, я уже отобедал. Потороплюсь снова в Тверь к свойственнику Борису. Мыслю, твой мирный настрой недолог. Дай знать, коль понадоблюсь.

Юрий Дмитрич глядел на боярина. Гость приблизился к выходу. Хозяин в шутку преградил ему путь.

   - Не поставь во гнев, друже, стороннее любопытство. Волей случая ты ездок по большим делам. Где же в настоящее время обретается дочь твоя? В Твери?

Лик Всеволожа стал вовсе хмур.

   - В Москве она. В вотчинном терему.

Князь освободил путь:

   - Всенепременно дам знать, дорогой Иван Дмитрич, коли возникнет нужда нам свидеться. Я тоже мыслю: возникнет она скоро.

   - Дай Бог, дай Бог, - приговорил Всеволож и откланялся.

По его отбытии князь ещё долго стоял у окна, глядел по-над городом в тёплую золотую даль, наслаждался успокоительной думой: «Всё пойдёт как надо. Всё сладится. Счастливы будут не только мой Дмитрий Шемяка с сиротой Софьюшкой. Пусть вкусит счастья старший, оторва Васька Косой. Вестимо, боярышня княжичу не чета, да зато душенька незабвенной Настасьюшки будет довольна!»

В первом часу серого декабрьского дня, едва рассвело и стражники открыли уличные рогатки, промчался по Москве длинный поезд литовского посла Семёна Едиголдова. В Кремль въехал через Фроловские врата. Остановился у высокой ограды из красного кирпича, занял боярский двор, по-видимому, давно лишённый хозяина и приспособленный для иноземных гостей.

Вскоре двор покинули: сперва всадник в кольчатом бахтерце поверх тёплого полукафтанья, затем - карета с занавешенными оконцами. Первый - должно быть посол - отправился с охраной в златоверхий терем. Вторая - неизвестно кто - без конного сопровождения покатила в собор, к Пречистой, где совершалась обедня.

Нищие на паперти видели, как из возка с помощью служанок сошла старуха в шубе-бармихе и, осенившись крестом, скрылась в храме. Тут же поползли слухи, что с литовским вельможей прибыла на Русь его родная сестра, чего никогда и нигде не водилось. Вящие жены сидели по своим иноземным замкам, когда мужья правили посольство. А тут - сестра! Кто- то со знанием дела назвал её чуть ли не московлянкой, ну ясно, не коренной, а когда-то здесь жившей, изрядно говорящей по-русски. Его оспаривали с пеной у рта. Однако спорщики посрамились, едва кончилась служба и гостья среди прочих знатных особ явилась на паперти, стала нисходить по ступеням. Да, она была стара, но ещё красива. Очи - уголья, брови, будто писаны мастером, уста сложной резьбы. Сними с лица сеть морщин и любуйся мужским любованием!

Попрошайки потянули к ней алчущие руки. Она же подошла к старику, что, опершись о стену, свесив седые космы, безучастно глядел в свою шапку. Литвинка достала горсть голых денег[108]... Вдруг её рука задержалась, не дотянулась до нищего. Всех и вся заставила смолкнуть русская речь иноземки:

   - Э-э... Светёныш? Ужли Светёныш? Ну-ка, глянь!.. Да Ивашка и есть!

Старик поднялся кряхтя, вперился в незнакомку и затряс головой:

   - Васса!.. Ишь, как переменилась! Спрячь московки[109], достань полтину.

   - Для тебя и рублей не жаль, - схватила литвинка бродягу за руку. - Айда в мою карету.

И всем на удивленье увезла убогого...

Перед полуденным приёмом пищи нищий, отпаренный и приодетый, был введён в Столовую палату, где сидела хозяйка.

   - Сядь. Поешь, попей. Да чур не упивайся, - пригласила Васса. - А то язык во рту спать ляжет.