Вскоре Тегиня пришёл звать на пир к родственнику эмиру. Князь только-только попробовал вкус морской воды и чувствовал себя неуверенно.

Пиры с этого дня стали чередоваться, как сутки. Проходили они в похвальбе, неумеренном питии кумыса, или, как можно было подозревать, араки[102], хотя лишь подозревать, ибо князь не пробовал ни того ни другого. А ещё в несвойственных русским теремным нравам весёлостях с плясками полуобнажённых дев под чуждую сердцу музыку. Пусть трапезные речи непонятны были Юрию Дмитричу, но по выражению лиц, по голосам понял: они заключаются в самовосхвалении, в легкомыслии. Да, совсем иной Тегиня встретил князя в Больших Сараях, не такой, как в лесах, а ещё хуже он был здесь, среди близких родственников. Многажды Юрий Дмитрич спрашивал: не затянулись ли их гостины? Не переменит ли Улу-Махмет принятое решение?

Тегиня отвечал:

   - Потомки Чингисова золотого рода своему слову хозяева.

И просил обождать: плохо ли здесь другу? Обещал показать гору Демерджи, где одной силой ветра созданы удивительные каменные люди. Предлагал съездить, посмотреть водопад Джур-Джур. Собирался сводить, - ну, совсем недалеко, - подивиться на здешнюю сосну, которая вовсе не похожа на северную. Однако шло время, а благие намерения пропадали втуне. Мурза в промежутках среди пиров по горло был занят здешними неурядицами. Юрий Дмитрич одиноко гулял по берегу, объятый тяжкими думами. Он уже не верил Тегине, но всё же надеялся, что в страшный час суда, если великий хан склонится в другую сторону, друг замолвит веское слово.

Иной раз князь видел на водном поле косой парус. В нём чудилось отражение собственного одиночества. Однажды вдали возник двухпарусный корабль. Юрий Дмитрич ещё сильнее затосковал по Настасьюшке. Носят их волны житейского моря туда-сюда и никак не прибьют к доброй пристани.

Асай Карачурин, часто исчезавший по неведомым надобностям, наконец, - слава Богу! - сам нашёл князя. Появился взъерошенный, будто из-за угла мешком пуганный. Рот открыл, а ничего из-за шума волн не слыхать. Пришлось пойти в дом.

   - Буря, что ли, собирается? - глянул Юрий Дмитрич в большое окно на небо.

Асай с порога заговорил:

   - Я, Гюргибек, как только мы сюда прибыли, по настоятельной просьбе Елисея Лисицы послал в оказии письмецо с точным названием нашего места. И вот минуту назад прибыл из Кокорды гонец. Ждёт за дверью.

   - Ну так впусти! - с недобрым предчувствием велел князь.

Вошёл недоросток, грязный, пыльный.

   - Кто ты?

   - Лука, сын Лукин, прозванием Лук.

   - Врёшь ведь.

   - Елисей Саныч подтвердит.

Князь указал, где сесть, сел и сам.

   - Дай послание.

Лук ткнул себя пальцем в лоб:

   - Оно здесь. Никто не отберёт, не прочтёт.

   - Говори, - махнул рукой Юрий Дмитрич.

   - Ты зимуешь тут, господине, - воспроизвёл гонец речь Лисицы, - а враги-то не дремлют. Иван Всеволож за это время перевернул в пользу твоего племянника сердца всех вельмож. В особенности настропалил влиятельных при дворе эмиров Булата и Айдара. Они очернили тебя в глазах ханских. А заодно и твоего споспешника Тегиню. Улу-Махмет мыслит теперь не о тебе, а о юнце Василии. Сиденье у моря, когда суша в огне, - большая ошибка! Следует быть в Кокор- де немедля. Вот все слова Лисицы, - перевёл дух Лука.

Князь по его уходе схватился за голову. Проклятый Крымский улус! Тегиня - болтун, каких не знал свет. Весь терем надежд рушится, - не удержишь!

Тегиня пришёл под вечер звать на пир. Ох и сорвался Юрий Дмитрич. Тегиня терпеливо ждал, скрестив руки на груди. Когда Юрий Дмитрич окончательно выдохся, он заговорил:

   - Страх - плохой советчик. Горячность - плохой помощник. Одно держи в памяти, друг: отец принимает сторону того сына, кто входит к нему последним. Мы войдём последними. Завтра выезжаем чуть свет.

В день третейского суда Юрий Дмитрич спешился у большого белого шатра. Улу-Махмет по случаю первого настоящего весеннего дня расстался с городским дворцом и по обычаю венценосных джучидов выехал на простор, в пробуждающуюся степь, подышать полной грудью. Солнце расплавляло в душе всё тёмное, лазурь очищала мысли, живительный воздух будоражил воображение.

Зимы для князя как бы вовсе и не было. Солёные брызги моря, порывы сырого ветра, хмурая даль, - вот и вся зима. Непростительно загостился в стороне от схватки, как неразумный нойон, избегающий поля завтрашнего сражения. И вот пришло это завтра. Враг заранее торжествует. Иван Всеволож мимоходом раскланялся по пути в царский табор: «С пользой ли отдохнул, князь Юрий?» Отвечать нечего. Едва прибыл в Большие Сараи, узнал неприятные подробности от Елисея Лисицы. Оказывается, хитроумный боярин нашёл такой большой камень, что, метнув его в своего осадного порока, сразу же сокрушил защиту Юрия Дмитрича. Он стал нашёптывать великоханским вельможам о крайне опасном для Улу-Махмета тройственном союзе: крымский хан Ширин-Тегиня плюс его ставленник Юрий. Великий московский князь плюс новый властитель Литвы, друг Юрия, Свидригайло Ольгердович... К чему это приведёт? Вся знать Великой Кыпчакии склонится перед Ширином, сам хан станет смотреть из-под его руки, ибо за его спиной будут северная Русь и Литва. Эта речь, как стрела, уязвила сердца вельмож. Мурзы Булат и Айдар поспешили к Улу-Махмету и долго втайне заседали. На чём порешили, Лисица не знал.

Передав оружничему коня, Юрий Дмитрич пошёл к шатру об руку с Морозовым.

   - Всё будет хорошо, надейся на Бога, - успокаивал Семён Фёдорович. И прибавил: - Иван Всеволож уже ходит государевым тестем. Дочку видит великой княгиней.

   - Что ж, - пробормотал Юрий Дмитрич, - сам он ведёт род от князей смоленских, женат на внучке великого князя Нижегородского.

На самом же деле его меньше всего занимало семейное будущее боярина. Суд с неведомым приговором висел дамокловым мечом над головой.

После обязательного дворцового этикета здравствования с ханом все расселись по своим местам и суд в белом шатре начался.

Выше других восседал Улу-Махмет. Трон его был покрыт пластинами позолоченного серебра. Более в шатре - никаких излишеств. На троне словно бы не великий хан, а амир яргу, то есть главный судья. У правой его руки - битикчи, по-русски сказать писарь, отражающий на длинных листах всё сказанное. Вокруг восемь яргу, или судей, - мурзы и беки, среди которых Айдар, Булат, Тегиня. Лица, как у божков, - ни одной живой чёрточки, не догадаешься ни о чём, ничего не поймёшь.

Юрий Дмитрич вспомнил, как Тегиня по-хозяйски распоряжался в Крыму. Около семи лет назад почти весь полуостров захватил двуродный брат Улу-Махмета Девлет-Берди. Враждебный двуродный брат! Вскоре хан вытеснил его и водворил своего человека из местных татар Ширинов. Тегиня, кажется, метит на место этого близкого родича. А Девлет бежал к Свидригайле. До сих пор он - угроза и для Улу-Махмета, и для Ширинов. Ишь как всё перепуталось! Что же до тройственного союза, то... Юрий Дмитрич попытался представить: возникни этот пресловутый союз и Юрий Московский, объединясь со Свидригайлой Литовским, посадят в Крыму Ширин-Тегиню, который вполне может оказаться вторым Мамаем или - Эдигеем. Тогда не обрадуются в Больших Сараях. Ах, сукин сын, Всеволож! Не простую честную стрелу, а коварную глубокую занозу всадил в великоханских вельмож и в самого потомка Тука-Тимура[103]. Нашёл же что и куда всадить!

Битикчи был одновременно и толмачом. Хан знает русский, но не изрядно: потому, а может, для пущей важности, прибегает к посреднику.

   - Пусть говорит князь Василий, - повторил битикчи слова великого хана.

На середину выступил шестнадцатилетний племянник. Узкий, чуть удлинённый лик заметно подёргивался левой щекой. Начал, запинаясь, довольно путано доказывать своё право на престол новым уставом государей московских, по которому сын после отца, а не брат после брата должен наследовать великое княжение.