Путь от Пскова до Новгорода скоротался неведомыми Юрию ощущениями. Князь был возбуждён и взволнован. Сидя в седле, он не спускал глаз со второй кареты. В ней следом за Софьей и её постельничей Мартой, ехала Анастасия Смоленская с двумя дочерьми литовских владетелей, перешедших в московскую службу. На стоянках её удавалось созерцать только издали: трапезовала и почивала с Витовтовной отдельно ото всех.

Однажды, когда Юрий приблизился к братней невесте спросить о здоровье, выслушать пожелания, стоявшая рядом Анастасия одарила его длительным взглядом. Этот прямой, резкий взгляд преследовал князя до самого сна. Во сне он видел зелёный пруд под цвет Настасьиных глаз и черпал из него чистую, светлую воду. Утром дядька Борис пояснил: пруд снится к тому, что будешь любим красавицей, а черпаешь воду, стало быть, скоро женишься и женитьба принесёт счастье.

В Новгороде государева невеста была помещена на подворье у церкви Ивана Предтечи на Чудинцевой улице. Почитай, вся Софийская сторона вышла навстречу поезду. Посадник Тимофей Юрьевич и тысяцкий Микита Фёдорович устроили пир на Княжем Дворе, согласно желанию высокой гостьи, отдельно для мужей и для жён. Селиван с Белевутом доглядывали за женским застольем. Юрий сидел рядом со здешним воеводой Синцом и слушал длинную повесть о недавнем помрачении в Новгородчине: погорели леса и сено по полям, от мрака птицы падали на землю и воду, не знали, куда лететь, люди не смели ездить по озёрам и рекам, была скорбь большая, беда великая. Потом посадник рассказывал о последней из новгородских смут. Встали три конца Софийской стороны на предшественника его, Осипа Захарьича. Созвали вече, пришли ратью на Осипов двор, разнесли хоромы по брёвнышку. Осип бежал за реку в Плотницкий конец. Торговая сторона поднялась за него, начали людей грабить, перевозчиков отбивать от берега, лодки рассекать. Две недели буянили, пока сошлись и выбрали нового посадника. В причину смуты Юрий не вник и до времени покинул застолье, отговорясь головной болью.

На другой день, - дядюшка Владимир Андреевич оказался прав, - выпал прочный снег. Люди серпуховского князя поставили подбитые соболями сани, упряжь ремённая, обшитая красным сукном. Поезд составился - любо-дорого поглядеть!

Вот уж и день отъезда. Двухнедельное новгородское ожидание подходило к концу, а смоленской княжны Юрий здесь даже издали не узрел. Селиван так и не подал знака. Сам мелькал на мгновения - ни узнать, ни спросить! Зато дядька Борис всё время - тут как тут. Третьего дня поведал, как избавился от мучительной боли в ухе, приобретённой ещё по дороге во Псков. Нашёл на улице Михалице знахаря именем Галактион Хариега. Тот свернул воронкой лист сахарной бумаги, вставил узкий конец в больное ухо и зажёг широкий конец. Когда воронка сгорела почти вся, Галактион лёгким ударом выбил из уха бумажный остаток. И боль исчезла немедленно. Вчера же Галицкий прямо-таки удивил князя: «Нашёл провидца. Зовут - Мина Гробов. Предрекает будущее по взвару корня под названием живокост». Юрий смерил глазами дядьку, вспомнил, как на Москве тот приглашал посетить колдуна Орефу. А теперь - Мина. «Ужли пойдёшь?» Борис вздохнул безответно и удалился. Нынче за утренней трапезой вновь спросил:

   - Был у гадателя-вещуна?

Дядька потупил очи:

   - Малое время спустя пойду.

Юрий опорожнил кружку с клюквенным взваром и решительно произнёс:

   - Я - с тобой.

Пришлось открыться серпуховскому дядюшке, что хочет прогуляться по улицам Торговой стороны, приглядеть ремесленные изделия. Не уйдёшь, не сказавшись: обыщутся!

   - К полудню не опоздай. Отбываем, - напомнил Владимир Храбрый.

Галицкий, как потомственный новгородец, уверенно вёл по кривым закоулкам, улицам, тупикам, пока не отворил дверь в лачугу, где, кроме очага, всего лишь - стол да лавка. Мина Гробов - белая борода по колено, лысый, как горшок, толстый, как полубеременная куфа из-под браги[34].

   - Нацнём со второго по знацению московиця, - местным говорком изрёк старец, глянув на Юрия. И вытянул руку: - Клади цепь!

Вот уж волхв так волхв! Знает, что золотая цепь скрыта у князя на груди.

Получив плату, сварил на очаге измельчённый корень, слил в порожнюю чашку жидкость, оставил гущу. Потом три ложки пересыпал в питьевую чашу, накрыл глубоким блюдцем и, многажды поопрокинув, водрузил на стол. Затем налил чистой воды в чистое блюдце, взял чашу за дно, три раза опустил её в блюдце с водою. Причём следил, чтобы не перевернуть и кругом не обернуть. Что он шептал при этом, ни князь, ни Галицкий не разобрали. Вот Мина поднял чашу кверху, стал смотреть на густоту, приставшую к краям. Она как бы изображала некие предметы, лишь ему ведомые.

   - Женишься, - в конце концов объявил Юрию провидец. - У ней на шее знак. Под подбородком: розовая бусинка! Лик - красота неописуемая! Стан - лоза гибкая. Любиться, миловаться будете всю жизнь. Родит тебе троих сынов. Наберись духу: первый будет ослеплён, второй отравлен, третий умрёт юным беспричинно. Будь настороже: с неправым не судись, со слабым не борись.

Юрий не вдруг осознал до дна столь суровое предсказание. Постоял, словно в столбняке, потом круто развернулся и молча вышел. Дядька нагнал его у Большого моста через Волхов.

   - Правильно идёшь, господин. Ни разу не сбился.

   - А тебе что предсказано?

Галицкий откровенно ответил:

   - Не стал гадать: испугался услышанного. Да ты, Юрий Дмитрич, не бери в память болтовню дурного вещуна. Такое натарабанил, нарочно не выдумаешь!

Юрий проворчал, соглашаясь:

   - Разгул необузданной думки!

Подходя к Городищу, столкнулись с выезжающим санным поездом. Дядюшка Владимир Андреич узнал переодетого князя:

   - Ну нельзя же так, Гюргий! Что за ребячество! Твой скарб погружен, конь - в поводу у Селиванова челядинца. - Глянув на Галицкого, серпуховский князь заметил: - Добаламутишься, Борька! Ей-ей, добаламутишься!

Селиван, рядом с которым поскакал Юрий, приблизился стремя в стремя и виновато оповестил:

   - Поверь, княже, я старался. Однако Софью на метле не объедешь. Подозрительна и хитра, как её родитель. Заставила на себя работать все глаза и уши всех своих челядинок.

Юрий кивнул без всяких расспросов, ибо при встречном ветре трудно было длить разговор.

Ехали по возвышенному открытому месту. Ветер стал потише, когда навстречу пошли леса, густые, высокоствольные. Через кроны лишь кое-где видно небо. Потом возвышенность снова сменилась низменностью. Ель стала низкорослее, пошли заросли осины, берёзы, ольхи, воздух - влажнее: уже не осенний, а почти зимний. Князь дышал через шерстяную варежку. Не любил он сырой зимы.

Укорачивающиеся ноябрьские дни удлиняли путь. Если на ямских станах Новгородчины удавалось менять коней, в Великом княжестве Тверском переговоры велись без толку. Сто причин находилось для отказа: надо срочно вывозить из леса дрова, сено, что в полевых стогах, а чернедь-мужики[35] лошадьми не богаты, - татары отнимают, князья берут, а тут ещё от Осташкова до Нового Торга начался падеж конский, неведом отчего. Всему этому Владимир Храбрый не верил: «Козни Михаила Тверского!»

Лишь по въезде в Торжок обстоятельства изменились коренным образом. На большой стоянке в воеводской избе новоторжцы рассказывали московским князьям и боярам, как разорял их семнадцать лет назад великий князь Тверской. Мстил за то, что решили в союзе с Москвой противиться ему и его друзьям - Литве с рижскими немцами. Тверитяне зажгли город с конца по ветру, раздевали донага жён, девиц и монахинь, грабили храмы, уводили полон. Три церкви осталось на пепелище, и то потому, что каменные. В самый разгар жалоб явились в избе посланные из Твери и сказали, что кони в поезде Софьи Витовтовны будут неукоснительно меняться на каждом стане, и что великий князь Михаил с нетерпением ждёт свидания с дочкой своего друга Витовта. Новость заставила призадуматься и Владимира Храброго, и Юрия, и бояр.