Мать с сыновьями надолго задержались в приделе. Здесь, в старом храме, незадолго до перестройки, была погребена дочь княгини, сестра князей, молодая Мария Дмитриевна. Выданная за литовского князя Лугвения-Симеона Ольгердовича она не прожила с мужем и пяти лет. Умерла в Мстиславле. Юрий покинул церковь последним: слишком ярко воспроизвела память случаи из детства, связанные с черноглазой резвушкой.

   - Спасибо, дети мои, что сопроводили меня, - сказала, вышедши из храма, Евдокия Дмитриевна. - Для моей души ныне великий праздник!

   - Праздник, матунька, не без капли горечи, - тихо молвил старший сын. - Выслушай меня, пройдём чуть вперёд.

Ускорив шаг, выдыхая морозный пар, оба несколько отдалились от младших. Юрий обеспокоенно заподозрил: уж не его ли слова Василий передаст матери? Это показалось жестоким и поневоле пришлось пожалеть о рассказанном.

Андрей тем временем сочувствовал младшему Константину:

   - Не расщедрился для тебя государь-братец, что нам вместо отца. Обделил уделом!

   - Дал то, что от покойного Ивана осталось, - заметил Пётр.

   - В Иване еле теплилась жизнь, - возразил Андрей, - вот татунька и оставил ему рожки да ножки.

   - Какие рожки, какие ножки? - не понимал Константин.

   - Которые от зарезанного козла, - рассмеялся Пётр.

Пришлось Юрию вмешаться:

   - Нашли время для кощун! - и объяснил младышу: - Твой удел - Тошня да Устюжна. Взять с них нечего, глянуть - тошно.

Константин, по лицу было видно, пропустил своё злополучие мимо ушей.

В Набережных сенях матунька расцеловала младших, а двум старшим велела:

   - Пройдёмте со мной.

На женской половине, как с детства помнилось, пахло травами и цветами. Княгиня провела сыновей через свой передний покой в собственно спальню, куда, исключая постельницы, не входит никто. Стала на свету у окна. Лик её был печален. С особой печалью взглянула на Юрия, и ему стало стыдно, хотя он не знал, что произойдёт следом.

Перекрестясь на образ, княгиня скинула шубу-одевальницу, затем телогрею, расстегнула соян до пояса, сорвала бисерные бусы и нитка рассыпалась, разодрала на груди праздничную алую рубашку...

   - Что ты? Христос с тобой! - испугался Василий.

Княгиня рванула нижнюю, льняную, сорочицу и обнажила грудь.

Юрий потерял чувство яви. Всё казалось сном. Он видел закушенную губу государя-брата. Ещё узрел суровую власяницу под нижней материнской рубашкой. Мелькнули цепи-вериги. Открылась измождённая почерневшая кожа.

   - Излишнее постничество, - пробормотал старший сын-государь. - Неумеренное воздержание.

   - Теперь ты веришь, что твоя мать целомудренна? - обратилась княгиня к Юрию. - Виденное вами да будет тайной. Кто любит Христа, должен сносить клевету и благодарить Бога за оную.

Кивнула, полагая дело оконченным. Первым, глубоко понурясь, Юрий покинул спальню матери.

Конь ждал на обычном месте. Однако князь, проскакав к Подолу, не остановился у своего двора. Через Чешковы или Водяные ворота, выехал в застенье, устремился к берегу Яузы в Спасский монастырь. Главная обителева церковь, храм Спаса, была открыта, однако почти пуста. Лишь у Пречистой иконы стоял иеромонах в глубоком поклоне перед зажжённой свечой. Князь тихо подошёл:

   - Не сподобишь ли, отче, принять от меня неотложную исповедь?

Монах молча повёл его к левому клиросу.

Юрий исповедывался взахлёб. Никогда не раскрывал тайное тайных с такой решимостью. Высвечивая покаянием самые дальние, самые тёмные уголки души. Не оставлял ни одной соринки. Монах даже не задавал вопросов, лишь изредка поощрял:

   - Говори, сыне, говори.

В потоке безудержных излияний кающийся встречался со взором глубоких больших очей, созерцал ранние морщины на иноческом челе, видел молитвенное движение уст, обрамленных малой бородкой.

   - Отче, как тебя называть?

   - Пострижен с именем Садофа.

Уже накрытый епитрахилью Юрий спросил:

   - Будет ли прощён по молитвам моим постыдный грех мой?

Садоф отпустил, успокоив:

   - Молись, сыне, ибо, как сказал Господь: всякий грех и хула простятся человекам, лишь хула на Духа Святаго не простится ни в сём веке, ни в будущем.

В распахнутом теремном оконце золотился безветренный, ещё по-летнему солнечный август. Двойственный месяц: серпы греют на горячей работе, а вода уже холодит. Скоро Преображение - второй Спас, бери рукавицы про запас. Лицо Семёна Фёдорыча Морозова, обычно бодрое, отражало близкую перемену погоды: от него веяло хмурыми и тягостными раздумьями.

   - Чем затревожился, боярин Семён? - спросил Юрий, перемещаясь подалее от окна на широкую лавку.

Только что рассуждали о нововведении государевом: отсчитывать новый год не с первого дня марта, а с сентября.

   - Говорю об одном, мыслю о другом, - водворив локоть на край стола, подпёр голову рукой Морозов. - Темир-Аксак заботит своими передвижениями.

   - Радовался бы! - ответил князь. - Сей грозный завоеватель не добил кровопийцу нашего Тохтамыша, бежавшего из Азии. Так вместо того, чтобы сидеть тихо, ордынский царь сызнова вздумал мериться силами с победителем: с новым войском двинулся на юг. Теперь, разбитый на реке Тереке в пух и прах, убежал к булгарам. Стало быть, нам можно перестать бояться. Двухвековая мечта о свержении ига становится ощутимой явью.

Семён Фёдорович покачал головой.

   - Рано шапки подбрасывать. Темир-Аксак достиг Дона. Неведомо, куда двинет силу, на север и на юг.

   - Конечно же - на богатый юг! Не на бедный же север.

   - Твоё бы слово - хоть на божницу!

Юрий смущённо откашлялся, попросил:

   - Ты вот что мне растолкуй. Всё время слышу: Темир-Аксак! Знаю: азиатский владыка-завоеватель. Откуда взялся, не просветишь?

Морозов изъяснил кратко и памятно, как делал это всегда:

   - Сын небогатого азиатского князька. Хромой от рождения. Начал своё поприще мелким грабежом и разбоями. Однако четверть века назад владел уже землями от Хвалынского моря[55] до Китая. На тридцать пятом году жизни стал царём великой державы с титулом Сагеб-Керема или владыки мира. Сел в золотом венце на престоле Чингисханова сына, опоясался великоханским кушаком, украсился драгоценностями. Эмиры стояли перед ним на коленях. Ещё недавно не имел ничего, кроме тощего коня и дряхлого верблюда, и вот уже владел двадцатью шестью странами в трёх частях мира. Война следовала за войной и каждая была завоеванием. Багдад, столица великих халифов, покорился ему. Вся Азия признала его своим повелителем.

   - Родятся же подобные исполины! - воскликнул Юрий.

   - Безжалостно убивающие миллионы, ненасытные истреблением, - дополнил Морозов, - разрушающие общества ради основания новых, ничем не лучших.

   - Таинственная воля Всевышнего?

Боярин сам пытался уразуметь:

   - Внутреннее беспокойство духа. Стремятся от трудного к труднейшему. Готовы загубить всё, чтобы называться великими.

Князь попробовал чётче выразить мысль:

   - Умопомрачительное пристрастие к величию?

Семён Фёдорыч подтвердил примером:

   - Он сказал вот что своим эмирам: «Друзья и сподвижники! Имя моё ужаснуло вселенную. Движением перста потрясаю землю. Счастье благоприятствует мне, зовёт к новым победам. Сокрушу всё, что дерзнёт противиться!» Он пошёл дорогой македонского героя в страну, которую история назвала колыбелью человечества[56], куда искони стремились завоеватели, страну, менее других известную летописцам. Истребив племя огнепоклонников, стал у скалы, имеющей вид телицы, извергающей из недр своих великую реку Ганг. Его полководцы изумились цепям дивных гор, глубоким, бурным потокам, жгучим пустыням, огромным слонам, мириадам неустрашимых воинов.