Я бы не возражала, если бы это объяснение не возникло много позже, да и кроме того, версия самого г-на Пруста была совершенно другая. Это хотя и мелкий, но все же эпизод истории, о котором он часто говорил мне, причем в самом катего­рическом тоне:

—     Селеста, уверяю вас, в «Новом Французском Обозрении» мой пакет даже не открывали.

И его доказательство всегда представлялось мне убедительным. Но сначала нужно вернуться назад — еще к Никола Коттену, который упаковывал тогда руко­пись для князя Бибеско.

(Попутно замечу, что английский критик Пэйнтер среди всех прочих измыш­лений неизвестно откуда взял в своей книге, будто именно я, Селеста, тогда «невеста Одилона Альбаре», находясь в Париже, сама завязывала пакет. Это сплошной вы­мысел. В 1912 году, когда все и произошло, я еще даже не обручилась с Одилоном, вообще не выезжала из Оксилака, а тем более в Париж, куда попала уже только после замужества, в следующем, 1913 году. Вот как эти господа обращаются с правдой, если их прельщают всякие выдумки!)

Но возвратимся к Никола... Я уже говорила, что в самом начале меня опреде­лили «курьером» носить надписанные книги, а упаковывал их Никола, который делал все очень тщательно, и пакеты получались у него великолепные. Особенно хорошо он завязывал узлы каким-то совершенно необыкновенным способом. Вот это и служило для г-на Пруста неопровержимым доказательством того, что его рукопись вообще не открывали ни Андре Жид, ни кто-нибудь другой в «Новом Французском Обозрении».

—     Я видел пакет и до, и после и абсолютно уверен, что он возвратился ко мне нетронутым. Как ни старайся, самый искусный умелец никогда не сможет по­вторить, да еще на том же самом месте, завязанный Никола узел. Практически это просто невозможно.

Да и сам Никола был уверен, что узел никто не трогал.

Г-на Пруста очень забавляла вся эта история, и он всегда смеялся, когда о ней заходила речь.

Его убеждение оставалось до конца неизменным. Он считал, что отказ был основан только на предубеждении Андре Жида против парижских салонов, где бывал Пруст и где о нем много говорили. Он заранее, даже не читая, отверг книгу «свет­ского бездельника».

—     Он судил обо мне по моему образу жизни и светским знакомствам. Моя камелия в бутоньерке, возможно, внушала ему и его друзьям мнение о моей ник­чемности, — с иронией говорил мне г-н Пруст.

Но никогда, даже при его первых откровенных разговорах со мной, не было ни малейшего следа язвительности, желчи или обиды, хотя тогда память об этой истории оставалась еще совсем свежей. Он даже и не упоминал, что ведь и сам Жид бывал в салонах, и его тоже можно было назвать «бездельником».

А когда я говорила, что нельзя же было не рассердиться и не огорчиться при подобной несправедливости, г-н Пруст с улыбкой только качал головой. По-видимому, он уже слишком хорошо знал людей и воспринимал все это с вели­кодушием и благородством лишь как ничтожную мелочь. Его замечания всегда были снисходительными и мягкими.

И все же конец 1912 года принес ему двойное разочарование: через два или три дня после возвращения рукописи из «Нового Французского Обозрения» он получил еще и отказ от «Фаскёль» — правда, изящно изложенный и, надо сказать, основанный на внимательном прочтении романа.

Тем не менее его разочарование было все-таки вознаграждено, и, зная г-на Пруста, я вполне уверена, что он никогда не сомневался в этом.

Не вдаваясь в подробности издания его книг, я хочу лишь напомнить, что после этой двойной неудачи он сговорился с молодым издателем Бернаром Грассе благо­даря своему другу Рене Блюму, брату социалиста Леона, которому мать г-на Пруста говорила: «Дорогой Леон, объясните мне, каким образом, проповедуя столь ради­кальные идеи, вы еще не раздали свое состояние?»

По контракту, подписанному в начале 1913 года, г-н Пруст оплачивал издание из своих средств, что он предвидел с самого начала, понимая все трудности, свя­занные с новизной его труда. Но когда он чего-то хотел, деньги уже не существовали для него, тем более что он никогда не писал ради денег.

Почти сразу же после выхода «Сванов» о них стали говорить, и директор «НРФ» Жак Ривьер страшно обозлился на Андре Жида за его отказ. А в начале 1914 года Галлимар и некоторые другие издательства уже предлагали г-ну Прусту гоно­рары, лишь бы заполучить его роман.

Вот здесь и пришел его черед смеяться, чему я сама была свидетельницей на протяжении целых двух лет: в феврале 1914 года сам г-н Жид, бия себя в грудь, явился в свою Каноссу на бульваре Османн, о чем речь еще впереди.

Думаю, именно тогда г-н Пруст забавлялся больше всего и со своей постели руководил всеми действиями. С одной стороны, в глубине души ему хотелось изда­ваться у «Галлимара», чего он нисколько от меня не скрывал:

—     Мне нужно хорошее издательство. И не то что я недоволен «Грассе», совсем нет. Но теперь из-за войны их деятельность парализована; моя вторая книга отложена до греческих календ. Кроме того, я чувствую, что в «Новом Французском Обозрении» есть люди, такие, как Жак Ривьер, которые привержены к новым ценностям, и это мне нравится.

С другой стороны, из щепетильности в отношении Бернара Грассе и лукавства к Жиду, Копо и Галлимару, которые ошиблись и которых он хотел немного помучить за их легкомысленное предубеждение, г-н Пруст, обыкновенно столь нетерпеливый, теперь совсем не спешил.

—     Ах вот как, значит, светский бездельник их все-таки интересует. А мы пока повременим, верно, Селеста? Сами явятся, ведь теперь все в моих руках. Да, повременим.

Эта игра безумно забавляла его.

Помню, что в первые два года войны Гастон Галлимар и Жак Копо отправились с официальной миссией в Соединенные Штаты, и даже оттуда они продолжали до­кучать г-ну Прусту. В «Новом Французском Обозрении» связь с ним была поручена некой госпоже Лемарье. Боже мой, сколько раз она приходила к нам на бульвар Османн с письмами для г-на Пруста! Но он никогда не принимал ее. Бедная г-жа Лемарье, до сих пор слышу ее голос:

—     Г-н Галлимар написал мне, что г-н Пруст должен, наконец, решиться на что-то, вы понимаете, со всеми этими военными трудностями в издательстве... Но г-н  Галлимар очень хочет, чтобы это дело устроилось, и г-ну Прусту нужно принять решение...

Это были настоящие мольбы. Когда я говорила ему о ее визитах, он отвечал:

—     Пусть ходит, у нас есть время, Селеста. Этот г-н Галлимар порхает, как бабочка, теперь он увидел цветок и хочет на него сесть. Ничего, пусть еще покру­жится.

Тем не менее я почти уверена, что для него это дело было уже решено: не­смотря на симпатию к Грассе, свою вторую книгу, «Под сенью девушек в цвету», он отдаст Галлимару и его друзьям.

И все же совесть беспокоила г-на Пруста. Об этом он часто и подолгу говорил мне уже когда сговорился с Галлимаром в 1916 году после множества его писем и всяческих происков.

—     С одной стороны, я доволен изданием в «Новом французском Обозре­нии», но в то же время очень неприятно разрывать контракт с Бернаром Грассе. Ко­нечно, я совершенно  свободен, потому что «Сван» вышел за мой счет, и я ничего ему не должен. Но мне уж очень тяжело уходить от него. Он порядочный человек и до­казал это во всех наших отношениях; с его умом и способностями он, несомненно, будет выдающимся издателем. Кроме того, этот человек не лишен и душевных ка­честв. Да, Селеста, со мной он вел себя безупречно. Но все-таки его дела парализо­ваны войной, и он долго не сможет издавать мои книги. А меня торопит время — из-за болезни я никак не могу ждать. Остается только надеяться, что он поймет это.

Как ни тяжело, но придется писать ему.

Произошел обмен письмами, и Бернар Грассе очень деликатно, с достоинством и сожалением возвратил г-ну Прусту свободу.

—     Он поразил меня, Селеста, я просто счастлив, что мы расстались по-хорошему. Как я и говорил, это благородный человек!..

Г-н Пруст навсегда сохранил признательность и уважение к Бернару Грассе.