—     А сколько уже времени, Селеста? Вы помните, что нужно позвонить? И еще отнести записки, сразу же как только я уйду? Не представляю, когда вернусь; надеюсь, все будет сделано? И, конечно, уберите мою комнату, не забудьте только проветрить.

Или:

—     Ну что ж, Селеста, вот какое дело... Я не хотел выходить, но мне кажется, было бы неплохо повидаться с княгиней Сузо. Нужно позвонить и узнать, могу ли я приехать. Как вы думаете? Но все-таки я очень устал.

—     Сударь, если вы хотите, я иду звонить.

—     Да, конечно, но побыстрее, пожалуйста. Вы успеете нагреть белье и вы­звать парикмахера? Надо еще заказать такси, часам к... подождите, я сейчас сообра­жу...

Он высчитывал время для ножной ванны, согревания белья, одеванья, бритья и потом точно называл мне час. И я бежала во весь опор.

Даже как будто доверяя, он не переставал во всем сомневаться и наблюдать, а время от времени устраивал настоящие проверки.

Но это недоверие относилось лишь к тому, что ему было интересно. Деньги, например, совершенно не волновали его. Из наследства родителей и двоюродного деда Луи г-н Пруст получил вполне достаточно, чтобы не стеснять себя в своих же­ланиях. Тем не менее, он весьма скрупулезно относился к ведению денежных дел — по его словам, это было у него от матери.

Каждое утро он читал в газетах те страницы, где писали о финансах, а вечером только ради этого покупались «Ле Деба», «Ле Тан» и биржевые бюллетени. После возвращения Одилона с войны г-н Пруст часто задерживал его допоздна, чтобы по­говорить о курсе акций. Он очень ценил здравомыслие моего мужа и даже давал ему советы, а одно время настойчиво рекомендовал покупать акции «Шелл», предска­зывая их повышение, что и оправдалось на самом деле. У него был счет в «Креди Индустриель», и он пользовался услугами финансового советника, Лионеля Озера, жившего в районе Обсерватории. Но он никогда с ним не встречался, а только писал письма. Даже если и правда, что он многим говорил о своем «разорении», тем не менее я никогда не видела, чтобы ему не хватало денег, кроме как в Кабуре, когда банки бежали в Бордо. Думаю, что все его жалобы были лишь еще одной уловкой для оправдания своего уединения и отдаления от светской жизни. Только один раз он потерял большую по тем временам сумму — тысячу восемьсот франков, — играя на бирже. Это случилось еще до войны, и было отчего разволноваться. Именно по этому поводу он вспоминал:

—     Папа предсказывал, что я умру на соломе; кажется, он был прав.

Все-таки г-н Пруст лишь подсмеивался над этими словами, а мне никогда не говорил, что «разорился». Но он был очень зол на того банкира, который втравил его в эту биржевую аферу:

—     Просто поразительный кретин, я так и сказал ему.

Но, полагаю, это было сказано в письме. Точно так же, если он за три года до смерти и продал часть мебели, то отнюдь не из-за стес­ненных обстоятельств, а просто не знал, что делать со всеми этими вещами, когда мы уезжали с бульвара Османн. Более того, он даже хотел отдать вырученные деньги своей старинной приятельнице госпоже Шейкевич, чтобы помочь ей в трудную ми­нуту.

Но, конечно, г-н Пруст заботился о состоянии своих финансов, не желая ока­заться в один прекрасный день без средств, не более того. Однако как именно тра­тились деньги, его совершенно не интересовало. Одилон, к примеру, записывал все поездки у себя в книжечке, но никогда сам не предъявлял ее — просто г-н Пруст время от времени спрашивал его о накопившейся сумме, чтобы рассчитаться с ним, не задавая лишних вопросов.

Мне он иногда не платил по три-четыре месяца мои сто франков — тысячу с чем-то на нынешние деньги. Из них я еще оплачивала расходы по дому, которые, конечно, возмещались при представлении счетов. Впрочем, сам счета он никогда не проверял, а сантимы всегда округлял до франков.

Только один раз он заметил:

—     Вы не находите, Селеста, что кофе с молоком — это дорогое удоволь­ствие?

Поскольку я ставила в счета скорее меньше истраченного, чем больше, то и ответила ему:

—     Вы хотите сказать, сударь, что я записывала то, чего не покупала?

—     Ну-ну, Селеста, это просто шутка.

Очевидно, его интересовала моя реакция. Но больше ничего подобного не по­вторялось.

В самом начале, когда я только обучалась — а ведь он постепенно, ма­ло-помалу, приучал меня к своим вкусам и потребностям, — устраивалось нечто вроде внезапных проверок.

Однажды — редкий случай — он входит в кухню, а я как раз кончала мыть кофейную посуду и уже вытирала чашку великолепной кухонной салфеткой. Видя это, он говорит:

—     Дорогая Селеста, зачем вам эта салфетка? Ведь вода из крана чище.

—     Сударь, салфетка чистейшая, прямо от прачки. А что, по-вашему, я должна делать? Подавать вам мокрую чашку?

—     Хорошо, хорошо.

И он повернулся, не сказав больше ни слова.

В другой раз, собирая посуду на поднос, я взяла стакан, захватив его пальцами изнутри.

—     Селеста, нельзя так брать даже грязные стаканы.

Я вся покраснела и извинилась. Слышали бы вы, как строго он это сказал! Но зато потом, всякий раз видя у кого-нибудь такой жест, я испытывала неприятное чувство.

Теперь о простынях. Он никогда не спал на одних и тех же по два раза. В самом начале он наставлял меня:

—     Когда я ухожу, пожалуйста, не забывайте открывать окна для проветри­вания.

В зависимости от погоды и сезона для этого всегда оговаривалась продолжи­тельность. Возвратившись, он спрашивал:

—     Все сделано, Селеста?

—     Да, сударь, я открывала окна, как вы мне сказали.

—     Знаю, я проезжал мимо и видел, что они уже закрыты. Значит, он специально приезжал на такси для проверки.

Как-то раз я ему сказала:

—     Сударь, насколько я понимаю, доверие прекрасно сочетается с надзором. Он улыбнулся и ничего не ответил. Если г-н Пруст хотел досадить или обидеть, это было ужасно. Он не тратил много слов, но каждое уязвляло и обижало. Помню, ему что-то немедленно понадобилось, и я ответила:

—     Сударь, это невозможно.

—     Дорогая Селеста, такого слова просто не существует.

—     И тем не менее меня учили ему, сударь.

—     Это неправильно, вы должны усвоить, что «невозможно» — не фран­цузское выражение.

Однажды, совершив оплошность, я воскликнула:

—     Ах, черт побери! Он строго  посмотрел на меня:

—     Селеста, вы забываетесь. И это уже больше не повторялось.

В другой раз у меня оказался слишком большой список Дел, и я забыла об одном поручении. Поскольку он следил буквально за всем, то сразу же сделал мне замечание. Рассердившись, я сказала ему:

—     Сударь, я просто в отчаянии, простите меня, но у меня не такая память, как у вас, я забыла.

—     Дорогая Селеста, вы постоянно твердите, будто делаете все, чтобы уго­дить мне. Так вот, если делают с желанием, тогда ничего не забывают. Поймите, память, как и все остальное, можно развивать.

Меня так обидел его тон, что за всю последующую жизнь у него я ничего не забывала. И он так быстро приучил меня ко всему, что уже не приходилось делать мне упреки. Это стало гордостью моей жизни.

Но больше всего тиранство и недоверие касались телефона и записок; при его занятиях в этом заключалась вся жизнь, потому что от них зависели его выходы, не­обходимые для его работы, и вообще вся связь с внешним миром.

Когда я появилась на бульваре Османн, то не имела ни малейшего представ­ления ни о телефоне, ни о том, как с ним обращаться. В квартире было несколько уст­ройств с маленькими рычажками для переключения разговоров в ту или другую комнату и даже ответвление к консьержу, которое позволяло ему в течение дня принимать сообщения, а потом, когда просыпался г-н Пруст, передавать их наверх. Он научил меня пользоваться всем этим: сначала звонить самой, а потом и выслушивать звонки. Однажды вечером, уже проснувшись, он велел переключить рычажок в его комнате, дал мне нужный номер и сказал: