—     Боже, как она изменилась!

По его словам, и у нее были к нему такие же глубокие чувства уважения и восхищения, хотя и с пониманием разности их лет.

Он бывал на ее обедах и приемах ради нее самой и собиравшегося общества писателей, художников, музыкантов и всяческих знаменитостей. Там можно было увидеть Поля Бурже, Шарля Гуно, Жюля Ренара, рисовальщика Форена и Дега, но в то же время и графиню Греффюль, и графа Шевинье, которые вдохновили его на Германтов, а также Шарля Хааса, отчасти выведенного в Сване.

—     Ах этот Шарль Хаас!.. Он был сыном биржевого маклера и единственным евреем, кроме Ротшильда, принятым в жокей-клуб за героическое поведение во время войны семидесятого года. Казалось, он тратит все, буквально все: деньги, время, свой ум — единственно ради того, чтобы покорять женщин. И, естественно, они сходили от него с ума. Какая блестящая репутация! Это был настоящий денди!

Кроме обедов и приемов, г-н Пруст часто бывал у г-жи Строе и запросто, чтобы провести вечер у камина. Обычно тут же сидел и ее муж, что-то мурлыкавший себе под нос. Он очень раздражался, когда жена упоминала о Жорже Бизе, которого она очень любила, тем более что эта любовь встретилась с не­малыми препятствиями: ее отец сделал все, чтобы воспротивиться замужеству до­чери. Еще больше раздражал мужа г-н Пруст, и по тону рассказа я понимала, что это было взаимно.

—     Вы бы видели его, когда мы сидели у камина. Он выходил из себя, если жена называла меня «мой дорогой Марсельчик», а в письмах она всегда писала: «Мой милый, дорогой Марсельчик». Он просто не мог усидеть на стуле — вставал, ходил взад-вперед, потом снова садился, хватал щипцы и, поворошив уголья, с грохотом кидал их на пол. Г-жа Строе пыталась урезонить его: «Эмиль, прошу вас...» Он брюзжал: «Моя дорогая, вы слишком утомляетесь такими поздними разговорами». Тогда я делал вид, что хочу уйти: «Сударыня, простите меня, я  злоупотребляю вашей добротой, но всему виной прелесть вашего общества. Я удаляюсь». Она живо воз­ражала: «Прошу вас, милый Марсельчик, не обращайте внимания на Эмиля, не уходите!» И г-ну Стросу не оставалось ничего другого, как стучать каминными щипцами.

Если я не ошибаюсь, он стал значительно реже бывать у них после моего по­явления, но они часто обменивались длинными письмами. Некоторые из них при­ходилось носить и мне.

—     Не упустите повидать ее, Селеста, если она сама выйдет, чтобы вы могли рассказать мне о ней.

В мою бытность она несколько раз заходила на бульвар Османн после визитов к  американскому дантисту Вильямсу. Позвонив, спрашивала меня о г-не Прусте, но никогда не шла дальше дверей. У нее все еще сохранялась великолепная осанка, хотя лицо погрузнело и постарело и к тому же было испорчено тиком. Я почти уверена, что они перестали видеться лишь по той причине, о которой г-н Пруст упомянул в разговоре со мной: «Боже, как она изменилась!»

К нему ревновал не только г-н Строе. Тот, кого тогда везде называли «ма­леньким Прустом» и даже «Марсельчиком», был великим поклонником графини Греффюль.

Однако между ним и графиней никогда не возникало такой близости, как с госпожой Строе. Все ограничивалось лишь светскими встречами и наслаждением для одних только глаз. Урожденная Караман-Шиме, она вышла за огромное состояние графа только ради того, чтобы поправить дела своего полуразорившегося семейства. В ее доме встречались сливки Жокей-клуба, предместья Сен-Жермен и дип­ломатического корпуса. Когда г-н Пруст говорил о ее приемах, всегда следовало перечисление князей и княгинь, герцогов и герцогинь. После войны 1914 года никто больше не устраивал таких праздников и приемов; конечно, их никогда уже и не будет — даже в то время все это уходило в прошлое, и теперь исчезло окончательно.

Он рассказывал о неслыханной роскоши, толпах слуг, цветах, картинах, люс­трах, туалетах и драгоценностях; о загромождавших весь квартал каретах при съезде гостей.

—     Просто невероятная роскошь, Селеста, да еще со всеми этими чудачест­вами!..

Он предавался мечтам о том времени, хотя многое и не одобрял в нем.

—     Представьте себе, как-то раз на обед к госпоже Строе пожаловал некий г-н с обезьяной, наряженной во фрак и манишку. Кроме того, что я не люблю зверей, это было до крайности неприлично. А у г-жи Греффюль я видел на маскараде двух львят, запряженных в маленькие тележки. Их вели четверо из ее сорока пяти слуг и, конечно же, в парадных ливреях. Это тоже показалось мне несколько помпезным. И, хотя львята были ручными, на другой день они все-таки покусали консьержа.

Впрочем, нет никакого сомнения, что он очень увлекался госпожой Греффюль.

—     Видите ли, Селеста, сегодня я могу признаться, она с первого же взгляда совершенно покорила меня. В ней была порода, походка, как она держала голову!.. А какая прическа!.. Неподражаемая женщина. И все это врожденное, никто не мог сравниться с нею. Даже не сосчитать, сколько раз я ходил в Оперу только ради того, чтобы посмотреть, как она поднимается по лестнице. Я буквально подстерегал ее. Видеть ее было для меня истинным счастьем.

Но он редко видел графиню, кроме приемов у нее или других встреч в большом свете, главным образом из-за ревности графа, который не стеснял себя в выражениях и открыто говорил, что ему не нравится ни его общество, ни знакомство с ним самой графини.

Однако г-ну Прусту удалось взять реванш, весьма его позабавивший.

Случилось так, что граф увлекся графиней де ла Беродьер, которая, в свою очередь, была неравнодушна к г-ну Прусту; она всячески изощрялась ради того, чтобы вызвать его интерес. Правда, все это происходило много позднее, после моего появления на бульваре Османн. И, конечно, блюдо уже остыло.

Нужно было слышать, как, возвратившись с одного из вечеров, г-н Пруст с ироническим блеском в глазах говорил мне:

—     Слушайте, что я вам расскажу. Мне удалось разгадать тайну графа Греффюля. Остается лишь удивляться — обладая такой королевой, как графиня, возможно ли бегать к какой-то госпоже де ла Беродьер, в которой нет ни тонкости, ни благо­родства, ни культуры, ни даже красоты. Но именно так оно и есть. Разве не смешно?

Зная г-на Пруста, я не сомневалась, что он не преминет воспользоваться сде­ланным открытием. И вот он вдруг воспылал влечением к госпоже де ла Беродьер. Если прежде он старался целыми годами держать ее на расстоянии, то теперь у него вдруг возникла потребность ближе познакомиться с ней. Он просил меня справиться по телефону, может ли она принять его, что и произошло. В один из вечеров он возвратился домой чрезвычайно довольным.

—     Дорогая Селеста, идите скорее... Как вы знаете, я был у графини де ла Беродьер. И только представьте себе, кого я там встретил... графа Греффюля! По­смотрели бы вы, как он ерзал от злости на стуле, видя меня!..

Г-н Пруст несколько раз позволил себе такую роскошь. Это длилось два или три месяца. Он смеялся и беспрестанно вспоминал о любезности г-жи де ла Беродьер. Наконец, его мстительность насытилась, и все было кончено — больше он уже не ездил к ней.

Как ни странно, видя г-на Пруста почти затворником, я без труда представляла его во времена камелии — ведь он с таким удовольствием рассказывал мне о той эпохе. Например, вспоминал кружок, собиравшийся в ныне исчезнувшем кафе Вебер на улице Ройяль, где встречались все тогдашние денди. Но когда мне приходилось открывать дверь, я видела перед собой уже не тех блестящих и беззаботных Юношей, о которых он говорил, а какого-нибудь стареющего и седеющего герцога де Гиша. Ведь, кроме самого г-на Пруста, все они сильно постарели. Помню, он рассказывал о случившей у него дуэли с писателем Жаном Лорреном из-за злой статьи о нем, и я невольно вскрикнула:

—     Сударь, но это же просто невозможно! Я не могу даже представить вас с револьвером. И с чего это вам вздумалось стреляться?!

—     Почему бы и нет?

—     Да у вас даже и вид какой-то робкий и застенчивый!

—     Но я не мог отступить, Селеста. Таков уж сам жанр подобных дел.