— Возьмите, майор, оружие. Можете поверить, нервы у меня крепкие, но злости много. Как бы она не подвела.

— Конвой! — крикнул вскочивший майор.

Когда солдаты появились в палатке, он, несколько успокоенный, спросил удивленно:

— Откуда у вас оружие? Вас же обыскивали…

— Обыскивали. Я к этому привык в тылу врага.

— Позовите лейтенанта Васильченко, — распорядился майор и с опаской поглядывал на странного задержанного: «Черт его знает, кто он такой. Лучше, пожалуй, не связываться, отправить подальше», — рассудил он.

Под усиленной охраной Зорича повезли к следователям рангом повыше. Конвоиры имели пакет с документами полицая Кожухаря, с материалами допроса и запиской майора: «При допросе задержанный пытался напасть на следователя, но был мной обезоружен». (Добровольно отданный Зоричем пистолет приобщили к документам.) Но и следователи рангом выше Зоричу не верили. Один из них — тоже в звании майора — вежливо предложил, указав на табуретку:

— Прошу садиться.

Зорич сел. На столе у майора стояло небольшое зеркальце, он случайно заглянул в него и увидел себя седым…

— Так вот, Зорич, — начал майор. — Я ознакомился с вашим делом. То, что вы говорили следователю, — красивая сказка, и не больше. Я интересовался партизанским отрядом. Командир убит. Комиссар, видимо, тоже убит. Лица, на которых вы ссылаетесь, как видите, не могут подтвердить. Я разговаривал с партизанами. Многие помнят вас. Одни говорят, что вы здорово воевали, что вы смелый парень, другие, наоборот, считают, что вы сбежали в полицию, выдали карателям место расположения отряда. Отряд понес большие потери и вынужден был отступить. Вы понимаете, что это значит?

— Иногда обстоятельства бывают сильнее человека, сильнее даже, казалось бы, самой неопровержимой логики. Кроме того, что я уже сказал, ничем не могу доказать свою невиновность, — ответил Зорич.

— За содеянное надо отвечать. Вашу судьбу решит суд, — холодно сказал майор.

Короткий военно-полевой суд, и короткий, как выстрел, приговор: за пособничество немецко-фашистским оккупантам — семь лет тюрьмы…

…И какой же ты бываешь порой немилосердной, жизнь, как неожиданно ты иногда сталкиваешь друг с другом вчерашних врагов, по каким-то странным обстоятельствам ставших друзьями по несчастью. В лагере Зорич встретил бывшего редактора новопокровской «брехучки» Печерицу. Печерица удивленно смотрел на бывшего «богатенького полицая» и, мотая головой, неуверенно спросил:

— Неужели ты? Вот так встреча! Да, перекрасило тебя, совсем побелела шевелюра. Вот тебе и земля, вот тебе и помещик… За Будяком потянулся, а Будяка-то ухлопали прямо в квартире. Туда ему и дорога.

Печерица был хорошо настроен. Он знал, что сидит за дело, и потому, видимо, не очень-то печалился. Его могли бы расстрелять за журналистскую деятельность, но, вероятно, нашлись смягчающие обстоятельства, и он получил «десятку».

— Посмотрел я, понаслушался, за что сидят люди, и подумал, что сам хорошо отделался, — продолжал Печерица. — Есть тут в лагере два Ивана — Иван Луков и Иван Цибуля. Один сидит за то, что хвалил Гитлера, другой за то, что ругал Гитлера. Чудеса! Когда наши с Германией договор заключили о ненападении, Иван Луков сказал где-то, что Гитлер фашист и подлец, что наши напрасно якшаются с ним. Ивана Лукова за шкирку да за решетку. И будь здоров. Когда война началась, второй Иван, Иван Цибуля, где-то похвалил Гитлера — хорошо, мол, к войне подготовился, даст нам перцу. Этого Ивана тоже за шкирку — и будь здоров. Сидят теперь два Ивана и никак не могут решить, кто из них прав и за что отбывают срок… Да, а ты сколько получил за свои глупые помещичьи мечты? Тоже десятку или больше?

Зорич не ответил. У него вообще не было желания разговаривать с этим болтливым Печерицей.

Работая под дулом винтовки на расчистке города, он извлек однажды из-под груды камней полусгоревший учебник истории для восьмого класса, и сердце заныло. Он — учитель, он давно уже не входил в класс… И войдет ли теперь?

Зорича снова стали допрашивать. Видно, подействовали его апелляции, он писал их много — десятки. Писать его надоумил старшина-сапер Афанасий Коржиков. Когда Зорич как-то рассказал ему свою историю, старшина посоветовал:

— Борись, пиши, пиши, пока рука способна держать карандаш. Я бы и сам за себя написал, да не могу, не имею на это права, потому как за плен сижу, потому как все-таки вину свою чувствую. Была у меня возможность пустить себе пулю в лоб. Не смог. Рука дрогнула. Не имела она права дрожать, не на прогулке был… А ты пиши, у тебя дело другое, ты прав, тебя не судить бы, а орденом наградить или даже к Герою представить.

Военные следователи недоверчиво посматривали на осужденного, пытались сбить его с толку всякими каверзными вопросами, но Зорич отвечал четко, говорил только то, что было. Следователи записывали его показания и, ничего вразумительного не сказав, уходили.

— Ничего, ничего, — подбадривал его Коржиков. — Правду не остановишь, правда, она и за решетку пробьется.

Он был удивительным человеком, этот Афанасий Коржиков, — невысокий, кряжистый, чуть курносый, с живыми серыми глазами, он будто специально для того и родился, чтобы помогать другим: подбадривать, поддерживать где словом, где советом, где шуткой, а то и собственной порцией хлеба.

По совету Коржикова Зорич в конце концов решился сообщить о себе отцу и жене с дочуркой. На первое письмо ему ответили соседи — отец и мать умерли в войну, старшие братья погибли на фронте. Месяца через полтора пришел ответ от Гали: «Не считаю себя женой изменника. Забудь. Прощай. Г. Кузьмина». О дочурке ни слова, и подписалась она своей девичьей фамилией.

— Не торопись обвинять жену. Вернешься домой, расскажешь все, узнает она правду и поймет свою ошибку, — опять подбадривал Афанасий Коржиков.

Шли дни, месяцы, годы. Долго, очень долго бродили по инстанциям апелляции Зорича, видимо, долго сидели над его «делом» образованные юристы. Однажды ему сообщили, что приговор оставлен в силе.

— Снова пиши, пиши, — подсказывал Афанасий Коржиков.

Зорич отмахнулся: дескать, в камень стрелять — только стрелы терять.

Так и не удалось им с Коржиковым отвоевать ни одного дня. Зорич просидел семь лет. На прощанье Коржиков подарил ему солдатскую гимнастерку с шароварами, чиненые-перечиненые кирзовые сапоги с широкими голенищами, брезентовый ремень.

— Будь здоров, учитель. Кланяйся воле!

Зорич получил документы, полторы тысячи рублей денег, заработанных за все годы, и вышел за ворота лагеря. Боже мой! Кругом неудержимо бушевала весна, а небо и солнце были до того яркими, что у Николая Сергеевича заболели глаза. И странным показалось ему то, что вчера, позавчера, неделю назад не замечал он этой яркости. Работал он каменщиком на стройке, окруженной внушительной загорожей с наблюдательными вышками, и бывало, что приказывали ему сходить по делам в другую такую же зону, где работали заключенные, он ходил без конвоя по улицам да переулкам, однако же не замечал, как говорится, ни зимы, ни лета… И вот сейчас остановился посреди улицы, дивясь и любуясь молоденькой зеленью старого, не тронутого войной тополя, и в душе зазвенела веселая, похожая на детскую считалочку, песенка: «Я свободен, ты свободен…» Но в следующую минуту песенка эта стала грустнеть, затихать, а вместо нее потекли беспокойные мысли: что делать? куда податься?

— Да поспеши к жене и дочери, — приказал себе Николай Сергеевич. — Галя узнает правду, и все у нас наладится…

В пассажирском вагоне Николай Сергеевич наметанным глазом заметил подозрительное поведение двух солдат и молодой чернявой женщины. Они перешептывались, поглядывали в его сторону, потом один из солдат подсел к нему, поинтересовался:

— Далеко ли, мужик, едем?

Он ответил.

— Во, и мне туда! — нарочито обрадовался солдат.

Когда поезд остановился, Николай Сергеевич взял чемодан, сошел на перрон, и тут солдаты схватили его за руки.