— Как дальше думаешь устраивать свою жизнь, Саша? — поинтересовалась Марфа Степановна. — Скоро получишь аттестат зрелости. Что намерен делать?
— После десятилетки пойду в армию, постараюсь там получить специальность шофера. Вернусь, буду работать в колхозе, — откровенно делился он своими мыслями.
— А учиться?
Парень вздохнул.
— Учиться пока не придется. Сами знаете — отец и мать старые, работать уже не могут, сестре помочь нужно.
Марфа Степановна поджала губы, помолчала немного, потом осторожно начала:
— Ты, Саша, парень умный и поймешь меня. Настеньке надо учиться в институте. Вполне возможно, что ты ни о чем серьезном не думал, но должен знать, что ваша дружба — это только милое детство. Детство прошло, и если ты когда-нибудь вспомнишь о Настеньке, то вспоминай о ней только как о школьном товарище и не больше…
Саша смутился, покраснел.
— Ты должен понять, — тихо продолжала Марфа Степановна, — Настенька тебе не пара, у нее своя дорога, у тебя своя. Понимаешь ли, Саша, о чем я говорю тебе? Вижу — понимаешь, ты молодчина.
Юноша был не в силах поднять глаза на Марфу Степановну, которая говорила ему что-то такое, от чего сердце его наполнялось горькой обидой. Да нет же, ни о какой «паре» он даже не помышлял, ему просто нравилась Настенька, он безотчетно был предан ей, не мог дня прожить без того, чтобы не встретиться, не поговорить, не поспорить с ней.
Настенька давно была посвящена в его планы и клятвенно обещала писать ему в армию большие-пребольшие письма, сообщать обо всем, что бы ни случилось.
Но ни одного письма он не получил от девушки…
Потом, уже в армии, Саша понял смысл опасений его бывшей учительницы: Марфа Степановна сочла, что он не достоин ее дочери, что Настенька — девушка из другого мира, из другой, культурной семьи…
Иногда в солдатской казарме у Саши Голованова появлялось неукротимое желание написать Марфе Степановне: вы, дескать, учили меня правде, говорили, что человек человеку — друг, товарищ, брат, вы убеждали, что любовь и дружба не знают корысти, что в нашей советской действительности не может быть брака по расчету…
Нет, не написал он этого Марфе Степановне.
Из армии Саша Голованов вернулся шофером второго класса и стал работать в колхозе, заочно поступил учиться в сельскохозяйственный институт на факультет механизации.
Вскоре в Михайловку вернулась Настенька. Она несколько раз пыталась поступить то в медицинский институт, то в юридический, то в строительный, но проваливалась на экзаменах. Потом завербовалась куда-то на стройку. Поговаривали, будто на стройке выходила замуж…
И вот сейчас, отворив дверцу кабины, Настенька кричала:
— Саша, ты что, оглох? Поехали!
Он сел за руль.
— Видел, эта учительница опять с женишком своим раскатывает на мотоцикле. Я бы на твоем месте даже не остановилась.
Саша молчал, говорить ему не хотелось.
— Сегодня в Доме культуры хороший фильм, у меня есть два билета, — многозначительно сообщила Настенька.
— У тебя два билета, а у меня две контрольных, — хмуро ответил он.
— Контрольные можно отложить.
— Кино тоже может подождать.
— Саша, почему ты разговариваешь со мной сквозь зубы, как будто я в чем-то виновата перед тобой?
— Мы с тобой не виноваты друг перед другом.
Они подъехали к дому Зайкиных. У калитки, будто специально поджидая их, стояла Марфа Степановна. Увидев дочь и Сашу Голованова вместе, она счастливо улыбалась.
— Приглашай, Настенька, Сашу в гости, наливочку я приготовила, сроду такой не пробовали…
10
В десятом классе была двухнедельная производственная практика: девушки работали на колхозной ферме, юноши — в поле. Сегодня Валентина решила съездить на бригадный полевой стан, чтобы посмотреть, как живут и работают ее десятиклассники.
Узнав об этом, завуч по производственному обучению Кузьма Фокич Раков одобрительно сказал:
— Правильно. Все мы должны уделять сурьезное внимание практике.
Валентина усмехнулась, услышав это «сурьезное» внимание. Как-то Василий Васильевич положил Кузьме Фокичу на стол новую книгу «Правильно ли мы говорим», — почитайте, мол поучитесь… Раков рассердился, а ему нужно было бы поблагодарить учителя.
Вообще у Ракова, по мнению Валентины, не было ничего учительского. И в поведении, и в разговоре, и в обличье он еще сохранил черты бывшего колхозного бригадира, привыкшего к брезентовому непромокаемому плащу-дождевику, к добротным сапогам, к крепкому словцу. Кузьма Фокич был невысоким, щуплым, узкоплечим; на маленькой круглой голове задиристо топорщился ежик пепельных волос, его небольшие зеленоватые глаза всегда смотрели сердито.
— Узнайте, Валентина Петровна, как они там, да чтобы не занимались баловством, чтоб иха практика на пользу шла, — напутствовал Кузьма Фокич Раков.
…Давным-давно когда-то текла в степи небольшая, но строптивая речушка с красноватыми глинистыми берегами. Однажды расположился здесь потрепанный в неравных схватках пугачевский конный отряд, кое-как оторвавшийся от царских войск-преследователей. Думали крестьянские воины отдохнуть малость, себя подкрепить да коней накормить. Но не успели они разжечь костры, засыпать овса в торбы, как увидели на горизонте другого берега армаду неприятельских войск. Грозно сверкая штыками на солнце, войска подошли к реке, и генерал приказал рубить рощицу, чтобы строить наплавные мосты для переправы. Сердито завизжали пилы, гулко застучали топоры. С треском и стоном падали деревья. Истошно кричали над рощицей потревоженные птицы.
И туго, очень туго пришлось бы пугачевцам, если бы не повисли над землей лилово-сизые тучи, если бы не хлынул проливной дождь с грозою. Всю ночь бушевала непогода, огненные пики молний с грохотом вонзались в ковыльную степь. К утру вспенилась, забурлила река, и на рассвете повстанцы увидели, как их союзница уносит прочь приготовленные для мостов жерди и бревна, телеги с фуражом и порохом, белые кибитки с офицерскими пожитками. На том берегу барахтались в мутной воде кони и люди, слышались крики о помощи, плыли, покачиваясь, солдатские фуражки.
А тем временем пугачевцы поклонились доброй речонке, ушли в степь и скрылись за дальними холмами.
Вскорости пришло печальное известие — сам крестьянский отец атаман Емелька Пугачев предан, схвачен, в Москве казнен. И загорюнилась эта степная речушка, как потерявшая жениха невеста, стала она из года в год мелеть, иным летом даже совсем пересыхала. Только весной, чтобы, видимо, оправдать свое звание да напомнить, какой она была когда-то, речушка просыпалась. Она сперва начинала потихоньку журчать под глубоким снегом, точно скликая все ручейки, а потом, накопив силенок, внезапно вырывалась из холодных снежных объятий и многоводно бежала, бурля и пенясь, заливая низинные поля и пастбища. Однако недолгой была жизнь речонки: сходил с полей снег, умолкал звонкий лепет степных ручьев, и она затихала, как обескровленная. И не будь здесь человека, речушка стала бы глубоким оврагом, и только. Но люди запрудили реку земляной плотиной с плетнями и камнем, преградив дорогу талым и дождевым водам. И раскинулось в степи глубокое, продолговатое озеро, окаймленное зелеными извилистыми берегами, зашумела погибшая когда-то под топорами царских солдат рощица, поселились в ней разные птахи, а в самом озере живо заплескалась разнорыбица. Давно когда-то плавали там лебеди, но потом не вернулись из теплых краев, должно быть, погибли в пути, а озеро так и осталось Лебяжьим.
Все это рассказывал Валентине ее сосед, старик Никифор Вершинин, пока они ехали на тряской бричке. Валентина, конечно, понимала, что рассказчик преувеличил, потому что степные речонки не такие уж строптивые, чтобы заливать берега даже в самые сильные ливни. Но легенда есть легенда, в здешнем крае можно услышать и не такие сказания о пугачевской вольнице.
«Хорошая легенда, надо еще зайти к Никифору Герасимовичу и записать поподробней. Все это можно отправить в институт любителям фольклора, а здесь по рассказу старика можно попробовать написать сочинение в шестом классе», — подумала она.
