Можно было подумать, что учительская статья в областной газете — забыта. Прочли ее, поговорили, пошумели в учительской, на том и кончилось дело. Но сегодня в школу приехала секретарь райкома Черкашина.

— Здравствуйте, Нина Макаровна. Давненько, давненько не заглядывали вы в свою родную школу, — улыбаясь, говорила ей Марфа Степановна.

Лет восемь назад Черкашина окончила Михайловскую десятилетку, поступила в юридический институт, после института работала в зареченской прокуратуре, а не так давно избрана секретарем райкома. Всякий раз, когда она приезжала по делам в колхоз, непременно выкраивала минутку, чтобы заглянуть в школу. Ее радушно встречали здесь, старые учителя гордились своей бывшей воспитанницей. Марфа Степановна иногда посматривала на удачливую Черкашину и думала: «Повезло девке, в школе средненькой была, а поди ж ты, куда выбилась, какого мужа подцепила, ученого агронома-селекционера…»

— Давненько, давненько не заглядывала, — повторяла сейчас завуч.

— Вы правы, Марфа Степановна, долго не была я в школе. Как вы тут живете, как работаете? — спрашивала Черкашина.

— И работа наша, и жизнь наша — все на виду, Нина Макаровна.

В учительскую вошел Лопатин, бывший соученик Черкашиной.

— Кого я вижу! Здравствуй, Нина! Какими судьбами в такую рань! — восклицал он, тряся ее руку.

— Ты виноват, — с улыбкой ответила гостья. — Разразился статьей в газете. Тебе гонорар, а мне забот прибавилось.

— Пожалуй, не только я виноват, вот и еще виновница, может быть, самая главная. — Лопатин кивнул на Валентину.

— Товарищ Майорова? — Черкашина подошла к ней, протянула руку с длинными тонкими пальцами. — Здравствуйте, мы с вами еще не знакомы. — На Валентину дружелюбно и заинтересованно смотрели карие, какие-то теплые глаза. — Как работается, как чувствуете себя в Михайловке?

— Двойки заели. Вот и все самочувствие, — вздохнула Марфа Степановна.

— И много у вас двоек? — спрашивала у Валентины Черкашина.

Валентина застеснялась, опустила голову, промолчала, а вместо нее ответил Лопатин:

— Было много, теперь меньше станет. Правда, Валентина Петровна?

Марфа Степановна с тем же вздохом продолжала:

— Взяли обязательство работать по-новому, без второгодников, да, как видно, не всем это под силу…

Валентина понимала: завуч говорит о ней. Вообще за последнее время она стала замечать, что Марфа Степановна при каждом удобном случае старается уколоть ее двойками, напомнить о нарушении школьной программы. Любое даже самое маленькое происшествие в десятом классе не оставалось незамеченным. Вчера, например, Федор Быстров выпустил в классе где-то пойманную синицу. Когда пришла вторая смена, третьеклассники, конечно, сразу увидели птицу и давай гоняться за ней. Марфа Степановна тут как тут: «Кто принес птицу?» Ребятишки хором ответили: «Первая смена!» Марфа Степановна сразу вызвала в класс Валентину, с упреком говоря: «Валентина Петровна, опять ваши молодые люди мешают малышам. Птиц приносят, а там, глядишь, собак станут водить…» Пока она читала нотацию, синичка покачалась на электрической лампочке, потом перелетела на окно и выпорхнула в открытую форточку.

— И сколько же у вас двоек? — опять обратилась Черкашина к Валентине.

— Семь.

— Не семь, Валентина Петровна, а пять, пять, — недовольно уточнила Марфа Степановна.

«Уменьшилось по вашей милости», — хотела было сказать Валентина.

Пришел директор. Он был в валенках, в зимнем пальто с черным каракулевым воротником, в каракулевой шапке, из-под которой виднелись белые, как снег, волосы. Лицо у него раскраснелось от мороза.

— Ты, Нина, верна слову, — здороваясь, говорил он Черкашиной. — Я думал, приедешь к обеду, а ты утречком.

— Хорошие дела лучше начинать с утра.

— Верно. Заходи ко мне.

Они вдвоем сидели в директорском кабинете. В окно крался по-зимнему поздний серый рассвет. Под потолком чуть подмигивала неяркая электрическая лампочка. Круглая, обитая жестью печь струила тепло.

— Карасев говорил, будто статья будет обсуждаться на бюро райкома. Что-то долго собираетесь. В чем дело? — поинтересовался Николай Сергеевич.

Черкашина тихо ответила:

— Была такая мысль, но Иван Трифонович против. Он даже разгневался, когда прочел газету, к вам хотел приехать, чтобы сделать соответствующее внушение авторам.

— Понимаю, понимаю, — закивал седой головой директор. — В статье задет Подрезов, а Подрезов маяк, гордость района.

— В данном случае — маяк он или не маяк, не имеет значения, — возразила Черкашина. — Иван Трифонович прислал меня разобраться. Вместе с вами, конечно.

— Очень хорошо, как говорит Карасев. И разберешься и поможешь нам, — обрадовался директор.

Инструктор райкома партии Анатолий Викторович Борозда — свежий, подтянутый, весь как бы старательно выутюженный — появился в приемной Ковалева. Кивнув на обитую коричневым дерматином дверь, он спросил у секретарши:

— У себя?

— Иван Трифонович у Вотоловского, — ответила та. — Можете зайти, он сейчас вернется.

Борозда осторожно отворил дверь, шагнул в кабинет, прошелся по мягкой ковровой дорожке, прислушиваясь к скрипу своих новых бурок, обшитых желтым хромом.

В стекле книжного шкафа Борозда увидел свое отражение. Там, за книгами, стоял приземистый тридцатичетырехлетний мужчина в темном полувоенного покроя кителе с полоской подворотничка, что белой змейкой обвивала крепкую шею. Он кивнул своему двойнику, двойник тоже кивнул и скрылся, потому что Борозда прошел мимо книжного шкафа, оглядывая знакомый кабинет.

Этот кабинет видом своим не нравился ему — слишком он какой-то загроможденный, старомодный. Зачем, например, два книжных шкафа? Зачем столько стульев? К чему такой массивный письменный стол и эта смешная настольная лампа с неуклюжим абажуром? Можно было бы поубавить и число пшеничных да ржаных пучков из прошлого урожая…

«Секретарша сказала, что Иван Трифонович у Вотоловского. А кто такой Вотоловский? Заведующий отделом райкома… Не солидно для первого самому ходить по отделам, если можно и нужно вызывать кого надо сюда, в кабинет», — думал Борозда. Его так и подмывало сесть в кресло за секретарский стол… Впрочем, кресла как такового не было, вместо кресла стоял обыкновенный стул.

«Все надо бы поменять, обновить, осовременить».

— Вы уже здесь? — послышался голос Ковалева.

Борозда крутнулся на каблуках.

— Так точно. Доброе утро, Иван Трифонович. Разрешите доложить: вчера вечером звонили из редакции, спрашивали, почему мы до сих пор не прореагировали на учительское письмо в газете.

— Знаю, — хмуро ответил секретарь. — Мне тоже звонили. — И о чем думали михайловские учителя, когда в газету писали, и кто это у них там в застрельщики выбивается.

— Майорова, Иван Трифонович.

— Какая такая Майорова?

— Есть там новенькая учительница, шибко грамотная. Помните, я докладывал вам о боевом листке? Она разрисовала.

— Грамматические ошибочки? Помню. Видать, бойкая.

— Политически не твердо стоит на ногах.

Секретарь улыбнулся.

— Вы уж, Анатолий Викторович, и определили!

— Я подготовил проект ответа в редакцию.

— Так скоро? А я ведь послал туда Нину Макаровну.

— Вам и без того хорошо известно положение дел у Подрезова, — слащаво подсказал Борозда. — Разрешите напомнить, Иван Трифонович, — продолжал он, — Нина Макаровна сама когда-то окончила Михайловскую школу…

— Вы думаете, она не сможет быть объективной?

Борозде хотелось крикнуть: да, не сможет! И вообще, если бы можно было, он сказал бы Ковалеву: не того человека поставили на высокий секретарский пост, разве мало было других, более достойных кандидатур?

— Будет объективной, разберется, — уверенно ответил самому себе Ковалев. — Не станем торопиться отвечать редакции. Обсудим статью на бюро, тогда и ответим.