— Валентина Петровна, да неужели своими руками сшили этакую прелесть? — спрашивала Каваргина, оглядывая наряд Валентины. Сама Валерия Анатольевна была одета в пестрое платье с воланами, складками, сборками, чтобы выглядеть пополнее, скрасить огорчительный недостаток — костлявую худобу. Тонкие, как два вытянутых червяка, губы густо были накрашены и тоже с надеждой, что они будут выглядеть пополней. Вообще Каваргина следила за собой.

Появилась Марфа Степановна в бордовом платье с белой брошью. Увидев здесь Валентину, она так и засияла, засветилась вся, будто эта молоденькая учительница была и в самом деле ее единственной радостью на свете…

— С наступающим вас, Валентина Петровна, — ласково проговорила она, целуя в щеку. — Вы цветете, Валентина Петровна… Ах, где мои двадцать два года!

Марфа Степановна и в своем возрасте была дамой привлекательной, особенно сейчас, когда сбросила с лица начальственную озабоченность, учительскую строгость.

— Наверное, сердитесь на меня, что не отпустили вас? Ох, Валентина Петровна, я уж и сама потом горевала, да поздно было… Вы уж не гневайтесь, милая, во всем виноваты наши нервы…

«Отчего это она со мной так ласкова?» — недоумевала Валентина. Все объяснила Анна Александровна, шепнув ей на ушко:

— Завуч мелким бисером рассыпается. А знаешь почему? Она рада, что ты не в компании Саши Голованова… Дрожит за свою Настеньку.

За столом Валентина сидела рядом с директором. Он ухаживал за ней, подкладывал в тарелку закуски, наливал в рюмку вино. Чуть захмелев, Николай Сергеевич признался:

— Трудно поверить, Валентина Петровна, но вы мне всегда напоминаете одного человека…

Валентина взглянула на его жену, Марию Михайловну, — серьезную, задумчивую женщину с обветренным лицом работящей крестьянки — и засмеялась.

— Николай Сергеевич, вы говорите об этом второй или третий раз.

— Да? Извините, извините, Валентина Петровна. Бывает у человека идэ фикс, как говорят французы, навязчивая мысль… Так и у меня.

— Чей же образ всплывает при взгляде на меня? — игриво поинтересовалась Валентина, совершенно уверенная в том, что он шутит.

Нет, Николай Сергеевич не шутил. Эта молоденькая, похожая на цыганочку учительница напоминала ему Галю, первую жену.

В Михайловке редко кто знал историю Николая Сергеевича Зорича. Знала жена, знали Борисовы и Назаровы, знали в райкоме.

Собственно говоря, ничего особенного в той истории не было — учился в педагогическом институте, перед войной немного работал учителем истории, много воевал. После войны — опять работа и безуспешные поиски потерявшейся дочери…

На днях он получил из архива коротенькое, как декабрьский день, и такое же холодное письмо на форменном бланке. Николай Сергеевич прочел машинописный листок, горестно вздохнул и аккуратно вложил в конверт. Много таких конвертов скопилось в ящике стола. Письма были из Москвы, Киева, из редакций газет, министерств, и ни одно из них не принесло ему доброй весточки. Все инстанции в один голос твердили: им неизвестна судьба Варвары Николаевны Зорич, его Вареньки. Среди горьких ответов было и такое письмо от первой жены, Вариной мамы:

Мария Михайловна часто говорила:

— Если бы живой была, уже нашлась бы, разыскала кого-нибудь из вас — тебя или мать.

— Варенька жива, жива, — убежденно возражал жене Николай Сергеевич. — Это почти необъяснимо, но я чувствую — жива. Она иногда снится мне маленькой-маленькой…

— Вот видишь, снится маленькой, а она сейчас была бы невестой, и возможно, ты стал бы уже дедушкой…

В доме Николая Сергеевича часто говорили о Вареньке, она была как бы незримым членом семьи. Отмечали ее день рождения — 6 марта — и сыну Мише говорили, что есть у него сестричка. Миша просил показать, какая она. Показать ему сестричку не могли, не было даже фотографии Вареньки.

Иногда, если муж Опять заговаривал о дочери или был расстроен очередным неутешительным ответом на запрос, Мария Михайловна сочувственно вздыхала:

— Эх, Коля, Коля, мертвые не возвращаются. Была война, жуткая война.

— Мне ли не знать, что такое война. Я вон в каких перепалках бывал, а жив остался. Почему же Варенька не могла уцелеть?

В институте когда-то вместе с Николаем Зоричем училась Галя Кузьмина — черноглазая, чернобровая девушка. Однажды на лекции Зорич и Галя сидели рядом. Она была почему-то грустной, ничего не записывала и лектора, кажется, не слушала. Он шепотом спросил:

— Чем, Галочка, объяснить твою грусть?

Девушка написала четверостишие, протянула блокнот соседу. Он прочел:

Ответ возмутил Зорича, и он тут же написал ей строки Маяковского:

Стихотворная перепалка затянулась. Зорич и Галя уже не слышали голоса лектора. Каждый старался выудить из памяти хлесткие, подходящие именно для данного спора стихи.

После лекции вместе вышли на улицу. Стоял хмурый осенний день. Над городом угрюмо ползли грязные тучи. Накрапывал дождь. Тонко и тоскливо посвистывали от ветра голые ветки каштанов. К ногам прилипала мокрая опавшая листва. Но студенты не обращали внимания на погоду, они спорили о смысле жизни, назначении человека.

Спор закончился походом в кино на «Веселых ребят».

В тот раз Николай Зорич поздно вернулся в общежитие.

На следующий день Галя в институт не пришла. Зорич всполошился и сразу после лекций помчался к ней домой. Оказалось, Галя прихворнула немножко.

Месяца через полтора он принес в кладовую свою студенческую постель. Она ему теперь не нужна: он переходит жить в дом к молодой жене…

Свадьба была многолюдная, шумная. Родители Гали — люди с достатком, отец служил в какой-то снабженческой конторе, мать хозяйничала дома. На свадебное пиршество они средств не пожалели!

Приезжал на свадьбу и отец Николая Зорича — Сергей Захарович, потомственный каменщик.

— Все хорошо, сынок, и жена у тебя что надо, а вот семейную жизнь начинаешь на чужих харчах, это плохо, это не по-нашему, не по-рабочему, — говорил сыну Сергей Захарович.

Зорич понимал: отец прав, но уходить из просторного дома тестя на другую квартиру было глупо, да и Галя, по всей вероятности, не согласилась бы… Впрочем, эти «чужие харчи» продолжались недолго. После окончания института молодые педагоги с дочуркой Варенькой уехали на работу в небольшой украинский городок. Николай Сергеевич и Галина Григорьевна преподавали в средней школе историю, жили дружно, получили квартиру.

Ранней весной 1941 года Зорича неожиданно призвали в армию на трехмесячный сбор.

— Пора и мне, Галочка, послужить трудовому народу, — весело говорил он. — Три месяца пролетят незаметно, а потом махнем с тобой на Кавказ на все летние каникулы. — Зорич взял на руки черноглазую дочурку, подбрасывая ее, смеющуюся, продолжал: — Поедем, Варвара Николаевна, на море!

Той предгрозовой весной у каждого, конечно, были свои мечты, свои житейские планы, но им не суждено было осуществиться: грянула война.