— Почему немножко, очень даже было жалко, потому как заработаны потом да кровью, потому как на войну деньги пошли, а на войну, я так разумею, и копейки жалко, жалко, не то что тыщи, потому как без всякой полезности она пожирает все, война-то. Да, вишь, для нас иначе нельзя было, потому как помощь требовалась государству, большая помощь.

Слушая старика, Валентина поглядывала на Якова Туркова. Лицо парня было сосредоточенным и напряженным. Он, по всей вероятности, впервые видел и слушал человека, который сам принес свои деньги — берите на общее дело. Это, видимо, не совсем укладывалось в его голове, потому что о таких людях отец дома говаривал: «Что с них взять, блаженные…» «Блаженные» на языке отца значило — дураки дураками. Но факт есть факт, и назвать Зюзиных «блаженными» Яков не мог: их уважали в колхозе.

«Слушай, Турков, мотай на ус, Фома неверующий», — думала Валентина, радуясь, что парень заинтересован рассказом Макара Петровича.

Еще раньше она договорилась с ребятами, чтобы при Зюзине ни словом не обмолвиться о Константине, как будто никогда он и не сидел в этом классе. И когда, сердечно поблагодарив старика, провожала его до дома сына Родиона, Макар Петрович всю дорогу обидчиво молчал, а у самых ворот все-таки высказал обиду:

— Что же это получается, Валентина Петровна, то ездили к нам, то огулом приходили на лыжах, а теперича никто даже не спросил о Костике, ровно и незнакомы с ним.

— А что спрашивать, Макар Петрович? Костик теперь отрезанный ломоть…

— Это почему же отрезанный? Это кто же его отрезать мог? — сердито пробурчал старик и, не дожидаясь ответа, толкнул плечом калитку.

«Валя-Валентина, что с тобой теперь?» — писала в Михайловку директор детского дома, Зоя Александровна. Действительно, что с ней? Перебирая в памяти события последних дней, Валентина, чуть-чуть лукавя, бодро отвечала детдомовской маме — все в порядке! А в действительности были и двойки, и неприятности… Вчера, например, Марфа Степановна прикрикнула на нее.

Случилось это так. Валентина прочла в «Известиях» статью известного композитора — «Хорошо, когда в школе звучит музыка». Да, хорошо! Она подложила газету учителю пения Садкову. Тот пробежал статью с пятого на десятое, хмуро буркнул:

— Хорошо им в Москве.

— И у нас можно, — возразила Валентина. — Давайте устроим большой-пребольшой вечер ну хотя бы с такой программой: «Музыка на тексты Пушкина». — Она опять загорелась, размечталась, представив себе, что такой вечер может получиться интересным: есть ученики с хорошими голосами — они исполнят романсы и арии, есть пластинки, можно съездить в Заречное, в районный Дом культуры и привезти оттуда магнитофонную пленку.

— Этого в школьной программе нет, — отмахнулся Садков.

— Но это нужно!

— Вы опять, Валентина Петровна, с фокусами! — прикрикнула Марфа Степановна. — У нас школа, а не цирк, — повторила она свое любимое выражение. — Лучше подумайте, как двойки ликвидировать, нечего носиться с выдумками.

— Позвольте, позвольте, Марфа Степановна, — вмешался историк Назаров, — учитель не может, не имеет права жить без выдумок.

— Много выдумываете, только учеников от уроков отрываете своими штучками, — упрекнула завуч.

Ну что с ней поделаешь! Конечно, успеваемость — это главное, но разве музыка мешает?

Вечером Валентина трудилась над подробным письмом детдомовской маме. Она уже писала ей о Константине Зюзине, который бросил школу, и вот сегодня сообщала о другом: Зюзин вернулся в класс!

Дня через три после разговора с Макаром Петровичем об отрезанном ломте Подрезов сам привез Константина Зюзина в школу на «газике». Она видела, как председатель, опять похлопывая парня по плечу, говорил ему что-то. А встретив ее в библиотеке, шутливо поднял руки, сказал:

— Сдаюсь, Валентина Петровна, ваша взяла…

«Никак я не могу понять Подрезова, — призналась Валентина. — С одной стороны, он хороший, умный, заботливый, а с другой — упрямый, способный пренебречь здравым смыслом…»

— Можно зайти в этот милый дом? — послышался голос агронома Ветрова.

Валентина с сожалением закрыла тетрадь с неоконченным письмом.

— Ладно уж, заходите, Аркадий Тихонович.

Вообще в избенку, где жили Валентина и Лиля, частенько наведывались гости: запросто приходили десятиклассники, заглядывал Саша Голованов, у которого всегда находилось какое-нибудь комсомольское дело, бывал Василий Васильевич.

— Ваша изба, Валентина Петровна, второй Дом культуры, здесь и поспорить можно, и узнать все михайловские новости, — говорил учитель.

— Вы бы спросили, каково хозяйкам. Разорились на чае да на сахаре, — шутила она.

Василий Васильевич смеялся:

— Денежную компенсацию требуйте с посетителей…

В последнее время зачастил Аркадий Тихонович Ветров. Прежде он пропадал в читальном зале, а теперь сюда стал приходить. Чтобы не мешать Валентине Петровне, занятой то проверкой тетрадей, то подготовкой к урокам, он читал газеты на кухне или там же сражался в шахматы с Сашей Головановым. В девять вечера возвращалась Лиля с работы, все вместе ужинали. Иногда мужчины приносили бутылочку винца, в такие вечера ужин считался торжественным и был посвящен какой-нибудь знаменательной дате (Лиля тут же придумывала эту дату). За столом у них всегда было весело и шумно.

По виду Ветров больше похож на музыканта или на артиста, у него бледное, никогда не загоравшее лицо, мечтательные голубоватые глаза. Аркадий Тихонович любил петь чувствительные арии из забытых опер, и вообще его как-то странно было видеть в роли колхозного агронома, Доведись узреть такого на экране в фильме или на сцене, зритель сказал бы — нетипичен. А между тем его ценил даже сам Подрезов! Известно, что Роман Прохорович уважал только тех, кто умел работать и осмеливался возразить ему, председателю. Рассказывали, будто Подрезов прогнал из колхоза молоденького инженера, который во всем с ним соглашался и поддакивал.

— Мне соглашатели не нужны! — гремел председатель. — Ты из меня культа не делай, ты мне свою точку зрения доказывай, а если нет у тебя своей точки зрения, если ты подхватываешь только чужие, какой же ты к лешему работник!

Валентине в Ветрове не нравилось другое: всю зиму тот носил замызганный полушубок, серые валенки, старую шапчонку. В таком одеянии он появлялся в Доме культуры, в таком одеянии забредал к ним на огонек.

Глядя на гостя, Валентина насмешливо заметила:

— А ведь когда-то Ветров был, видимо, элегантным юношей — подтянутым, с галстучком.

— Эх, Валентина Петровна, не возражаю — был да сплыл, теперь засосала работа… — ответил он.

— Дело не в работе. Просто Ветров опустился, видом своим не хочет он отличаться от некоторых неряшливых колхозников. А по-моему, агроном должен отличаться, улучшать не только культуру земледелия, но и культуру вообще.

— С агронома Ветрова спрашивают не культуру вообще, а именно культуру земледелия.

— И плохо! Я как-то слышала ваш доклад о новых сортах пшеницы. Хороший доклад! Но вспомните — комсомольцы попросили вас прочесть лекцию: «В человеке все должно быть прекрасно». Вы отказались, вы заявили — на это есть учителя.

— Я и сейчас повторю: да, это учительская область. Учителей не просят читать лекции о пропашных, о строении почвы. Это компетенция агронома, это его наука.

— Но есть наука, к которой все мы причастны — наука воспитания человека. И если агроном выращивает хороший хлеб, но ничем не помог духовному росту человека, он работает не в полную меру! — спорила Валентина. Иногда наедине ей хотелось поговорить с ним о другом, о Люсе Иващенко, о той хорошенькой и стройненькой девушке, которая открыто симпатизирует ему. Но она боялась этого разговора и порой, заведя речь вообще о десятом классе, напряженно присматривалась к Ветрову и ничего не замечала такого, что настораживало бы… А может быть, он и не знает о Люсиных чувствах?