— Ладно, плюнь на эту картошку, огурчиком закусим, солененьким. — Таран ловко разлил по стаканам водку, свою долю выплеснул в кружку. — Давай, Родион, за здоровье женского пола… Берите, Валентина Петровна. Понимаю, не та жидкость, вам бы шампанское при вашем положении, при вашем понятии, а тут красноголовка, по-нашенски — сучок… Оно, Валентина Петровна, сами виноваты… Пригласил бы вас в буфет, а там все было: беленькое, красненькое с медалями да звездочками. А вы прихлопнули заведение тети Шуры… Почему? Кому оно мешало?

— Хватит, Серега, — оборвал хозяин речь Тарана. — Человек, должно, по делу, а ты…

Таран залпом осушил кружку, крякнул, бросил в рот ломтик огурца.

— Все, крышка, освобождаю поле деятельности. — Он хамовато подмигнул Родиону, дескать, действуй, сгреб с лавки свою промасленную стеганку и ушел.

Валентина взглянула на подвыпившего Родиона и подумала, что сейчас, пожалуй, бесполезно говорить с ним о брате, но Родион сам начал:

— Вы, наверно, из-за Кости пришли. Нету его, к батьке ушел.

— Скажите, он действительно бросил школу? Почему?

— Не понимает, дурень, что ученье — свет, что человек только потом, когда у него появляется здравый смысл, начинает жалеть. Я тоже семь классов с грехом пополам кончил и думал, что этого достаточно, что с этими классами можно весь мир перевернуть. Зачем, думал, мне всякие сочинения, дер тиши, дас фенстеры, а теперь понимаю — круглым дураком был. — Лицо Родиона стало сразу трезвым и серьезным.

— Сами понимаете, а брату не могли внушить этого, — упрекнул а Валентина.

Родион молчал.

— Я вижу, условия для учебы у Константина были не совсем нормальные.

— Да, условия никудышные, — вздохнул Родион. — Тут вот какое дело, Валентина Петровна, все у нас вышло не по-человечески, ну, словом, плохие семейные дела сложились. Костя, он у нас хороший парень, смирный, да жена моя Нюрка взъелась на него, и что тут поделаешь… — Родион закурил. — Вот скажите, что нужно было моей Нюрке, чего ей не хватало — хлеб есть, деньжата водятся, брат не объест, да и батя помогал, не хотел, чтобы Костя на дармовщинку жил у нас. И сам-то Костя разве мало заработал за лето? А Нюрка свое: ты мало уделяешь мне внимания, ты брата больше ценишь. Узел в зубы — и к матери. Жить, говорит, с тобой дальше нет возможности. Ушла. Дитя с собой унесла. Васю… А скажите, почему со мной жить невозможно? Что я — зверь? Да я, если хотите знать, сам от доброты своей иногда страдаю, сам добротой своей недоволен.

— А вы, товарищ Зюзин, никогда не задумывались, как порой бывает тяжко женам, когда мужья приходят пьяными.

— Не было такого, — упрямо тряхнул головой Родион. Немного подумав, он добавил: — Очень редко было, и то по праздникам. По праздникам, я так думаю, можно выпить, на то и праздник человеку дается. А чтобы регулярно — не было, не увлекаюсь. Дело тут, Валентина Петровна, в другом — доверия нет… Задержишься в мастерской или на ферме — и тут тебе прокурорский допрос: где был, почему задержался, что делал — и пошел крик, баталия… Костя смотрит, смотрит, слушает, слушает и уходит, а ему уроки делать надобно. Я говорю Нюрке: «Пожалей парня, в десятый перешел». А она мне: «Он всю нашу кровь высосал». Тут уж и я разгорячусь — жалко брата…

— Нужно вернуть Константина в школу, — твердо сказала учительница.

— Нужно, — согласился Родион. — Только я так думаю, что мать с батей рады возвращению Костика. В Голубовке они живут, одним скучно…

Распахнулась дверь, и в избу ворвалась жена Родиона — Нюра, невысокая, чернобровая, глаза у нее пылали от ревнивого гнева. А за ней Таран вошел.

— Ага! Ты тут с полюбовницами! Жену вытурил, а теперь других водишь!

— Ты, Нюрка, не его, ее, ее колошмать, — указывал на учительницу пьяно и мстительно ухмылявшийся Таран.

Родион подскочил к нему, дернул за воротник.

— Послушай ты, гнида, раздавлю, мокрое место останется!

— Ты что, Родя, ты что? — испуганно залепетал Таран.

— Уходи от греха, вон! — крикнул Родион. Потом подошел к жене. — Ты присядь, Нюр, присядь… Вишь вот учительница пришла, за Костика беспокоится, чужая, а беспокоится, а мы с тобой свои, а парня обидели, жизнь ему поломали… Ты присядь, Нюр, присядь, — ласково уговаривал он супругу.

Валентина ушла, понимая, что Родиону не до нее и не до Константина, да и вообще он едва ли может чем-либо помочь. Главный виновник тут — председатель Подрезов, к нему и надо идти, ему и надо бросить прямо в глаза: да как вы смеете сманивать ребят к себе на производство!

С улицы она увидела: в знакомом председательском кабинете горит свет, а значит, Подрезов на месте. Попросив разрешения, она вошла в кабинет — непримиримо-воинственная, готовая во весь голос произнести свое «да как вы смеете». Но за председательским столом увидела инженера Агапова.

— Здравствуйте, Валентина Петровна, проходите, садитесь, — басовито заговорил он. — Вы ко мне или к председателю?

Несколько обескураженная отсутствием «главного виновника», она негромко ответила:

— К председателю. Хочу поговорить с ним о Зюзине. Мне кажется, не без участия Подрезова Костя перестал ходить в школу.

— Кажется или точно? Вы с Костей беседовали?

— Нет, пока нет.

— С него надо начинать, с Константина: поговорить, выяснить, — а уж потом к председателю с претензиями, — посоветовал Агапов.

Трусливый и мстительный Таран сболтнул, конечно, о том, что Нюрка застала учительницу Майорову с мужем. И вот сегодня в учительской Подрезова сенсационно воскликнула:

— Кто бы мог подумать, что Майорова и вдруг у Зюзина!

Не веря в эту «сенсацию», Марфа Степановна все-таки обрадованно ухмыльнулась: «Хороший материалец для характеристики Майоровой».

В этот же день Николай Сергеевич пригласил Подрезову к себе в кабинет и сказал:

— Садитесь и пишите заявление.

— Какое заявление?

— Просите директора уволить вас с работы по собственному желанию…

Подрезова усмехнулась, кокетливо качнула головой.

— У меня нет такого собственного желания…

— У меня тоже нет желания держать вас в школе. Да, да, Серафима Владимировна, не удивляйтесь, нет! Сплетникам у нас не место! Могу заверить — районо издаст приказ о вашем увольнении!

Подрезова не на шутку струхнула. Она хорошо знала характер Николая Сергеевича — он слов на ветер бросать не любит, кроме того, в районо сам Карасев считается с ним, поддержит, издаст приказ об увольнении, а потом доказывай… И никто не поможет, муж-председатель и тот не станет вмешиваться, защищать, потому что он за директора школы руку тянет, справедливым его считает. Зорич ему дороже собственной жены…

— Извините, Николай Сергеевич, — пролепетала учительница. — Я не виновата, люди болтают…

— А вы эту болтовню повторяете! Несете в школу всякую грязь. Мы же с вами уже говорили о Майоровой. Или забыли? Я могу напомнить.

— Я признаю свою ошибку, Николай Сергеевич.

Директор прошелся по кабинету, подумал.

— Хорошо. Еще раз поверю. Но учтите, Серафима Владимировна, в последний раз. Объявляю вам выговор с занесением в личное дело. Можете идти, Серафима Владимировна.

Все кругом белое — и земля, и солнце, и даже небо… Степь, и всюду снег, снег, и всюду пусто — ни зверя, ни птицы. Расчищенная бульдозерами дорога тоже пуста, она тянулась между навороченными снежными глыбами и, казалось, где-то недалеко за горизонтом уходила в небо, и если ехать побыстрей, можно попасть туда, где мчатся вокруг земли спутники.

Подумав об этом, Валентина рассмеялась — фантазерка!

Саша Голованов повернулся к ней и улыбнулся. Он не знал, почему она засмеялась, но если смеется, значит, ей хорошо. Ему тоже было хорошо сидеть рядом с ней в машине. Вообще Саша Голованов чувствовал себя сейчас в роли человека, совершившего по-мужски благородный поступок. Благородство он проявил, конечно, случайно. Полчаса назад Саша Голованов увидел Валентину Петровну на лыжах.