Была такая милая, И кто знает, как это случилось… Создал двух равных И одного возненавидел. Господи, тебе слава, Ты возненавидел Исава. Господи, тебе слава! Твое дело! твое право! Еще утром гуляла, Прибежала: «Мама, я не баловалась, Глядела папину лошадь… И, знаешь, у серой кошки…» — «Ты у меня умница, Глаша». И снег на гамашах… Страшно взглянуть на градусник… Надо… Да вот взглянуть — И красной змейкой подымается ртуть. Старый профессор, видавший много, Много Марий у крестов, Оправил очки, сказал: «Надейтесь на бога!» Он знал, что значит плакать, На маленький коврик пав, Что есть у бога не только Иаков, Но Исав. «Уру-уру-ру. Кто это ходит по ковру? Это окотилась кошка серая, И котята бегают. Кто это ходит по ковру? Кто это скачет? Уру-уру-ру. Мама, отчего ты плачешь? Разве я умру? Уру-ру». И кукла-арапка, и вот эта песня, И длинная шейка в компрессе, И как задыхался птенчик, И как светать стало, И как подымалось всё меньше и меньше Тоненькое одеяло… Малые дети пели о болестях мира, Обличая лик далекого отца: «И рабу твою Глафиру…» Было ясное утро. Легкие дымы от спящих домов исходили. По первопутку Живые еще спешили. Шли приготовишки, неся в больших ранцах Тягу свою — единицы и «ѣ», Спеша, чтоб к жизни далекой и странной Не опоздать. Только на пальцах, запятнанных чернилом, Мелькали редкие снежинки, Тая… А Глашу ждала могила В это утро зимнее. Когда жизнь только начинается… Шли еще большие гимназистки, Оглядываясь часто, Пряча рук своих неуклюжих кисти, Особенно ласковые… Оглядывались они, будто кто-то их окликал, Сжимали уже ненужные тетрадки… (Завтра бал, До локтей первые перчатки…) Шагал поп в рясе, И над папертью церкви черт Афанасий, С перешибленным носом, Нюхал — пахло воском. Поп перекрестился: «Да запретит тебе господь!» А дроги всё так же важно и уныло Раскачивали мертвую плоть. Когда уходили с кладбища, Подошел к Надежде нищий, Но ничего не попросил, так только хныкнул: «У тебя, жена, скорбь великая!.. …И когда вели меня на горку малую, Носилась моя матушка, как ласточка, И убивалась она, И глядела, как били меня и мучали, И ходила ко всем, и просила, и плакала, И знала она мои перебитые рученьки, И на груди знала каждое пятнышко, И всё видала, как лежу я на соломе И дрыгаю ножками, И как в церковь меня вела, И как играл я, сам я не помню, И стало ей от всего очень тошно…» И Надежде стало жаль нищего, За ограду они вышли, И сели, и друг друга обнимали, сирые, И играли с чурбаном, Говорил нищий: «Вот твоя дочь Глафира!» И чурбан говорил: «Как есть моя мама!» И муж ушел, и все ушли, И солнце померкло средь мерзлой земли, А они всё друг друга жалели и жалели, И грустно пах на снегу раскиданный ельник… Надежда Сергеевна кладет пасьянс в столовой. Вот и это… Даму на валета, Тройка трефовая… Самовар заглох. И, кажется, от канители Всё заглохло в этом маленьком желтом теле, Разве остался так только — вздох. «Барыня, ничего не надо вам?..» И всё раскладывает… Двойку на туза… Где это?.. «Лара-рире, В этом мире…» И как исчез зал, И как он сказал: «У вас в колечке красивая бирюза». И она ответила, краснея. «Она похожа… у вас такие глаза…» И подумала: «Господи, как я говорю так пошло?..» Он засмеялся: «Едва ли!.. Разве бывают такие глаза?..» И как потом испугалась своей тени лошадь, У Тверской, на асфальте… Да двойку на туза… А Глаша говорила: «Звезды это глаза, Только почему у бога так много глазок? А я знаю почему! Он смотрит сразу Много-много… Ты хочешь, мама, чтоб у тебя были такие глаза?» Двойку на туза… Плакала Надежда Сергеевна: «Вот смешаю Бубна-пики все вместе». Измывался маятник: «Бубны, пики. Огнь и дым. Съел черники, Стал святым. На могиле Он и черт Поделили Вкусный торт. Не смешаешь, Дорогая! Ах, яичко у него для всякого — Ему слава! И одно яичко для Иакова, А другое для Исава». Надежда Сергеевна плакала тихо, долго, Зачем-то платочек свертывала и развертывала. А потом кинулась к иконе Спаса, закричала По-петушиному бойко: «Всё вижу я!.. Вот что — злой ты!.. Как тебя ненавижу!..» Нет больше столовой. Стоит пред Надеждой инок. Небо крестом, будто землю, роет. Говорит: «Воистину ты удостоилась. Женщина, великая сила В твоей тоске, в твоей обиде, Ибо ты не усомнилась, Но возненавидела!» Видит Надежда, как орел когтит детище лани, И лань стоит, а орел от любви плачет жаркими слезами, И голубь летит, и несет он меч в клюве, И, сам подстреленный, плещет крылами в испуге. И ждут они, и прилетает третия птица, Что крыльями мир застилает и в малом сердце гнездится. И видит еще Надежда большой город, И старая сука, и кровь у нее бьет из горла, И паршивая, и сосцы тащатся по мостовой, И — страшный идет вой, И сидят рабочие, и куют железо, И кушают омара с майонезом, И говорят: «Хорошо, черт возьми, на свете!» И черт показывает на провода телеграфные, И на провода нанизаны подколотые дети, И смеется черт: «Барышня, возьми три рубля на булавки». И господин играет на контрабасе, И все хотят кинуться в похоти друг на друга, И на беду все закованы в железные брюки и платья, И топчутся на одном месте от сильного блуда, И у баб некормившие груди запаяны, И пахари с гнилым зерном зря по улицам шляются, И все подкатывают пушки занятные, И пушки те как маленькие пульверизаторы, И всем пострелять очень хочется, Так что убивают друг друга по очереди. И кричит кто-то в лавке: «Бархат хороший! Распродажа! Ибо последние исполнились сроки!» Кричит и свое непотребное кажет. И еще видит Надежда — приходит Кормилица, Говорит: «Уморились вы? Двадцать веков была я Невестой, А теперь кому — Жена, вам — Мать». И приползают гадюки из леса Молоко парное сосать. Припадают к груди и прыгают Мокрые подкидыши. А в ресторане задремавший старичок Кричит: «Эй, человек, счет! На сегодня будет… Что там? Последний суд? Не могу — меня к ужину ждут…» И, увидя Мать, цепляется за полные груди. Молвит Мать: «Вкусите млека! Ныне не бьется человечье сердце, Ибо весь трепет от начала света Приняла я — Мирская Церковь. Тот, кто вас любя ненавидел, Кто только вами и жил, Кто сам носил земные вериги И даже славу вашу носил, — Он дал моим грудям набухнуть, Он ваши губы сделал сухими. Пейте! Ибо царствие святого духа Ныне!» Слышала Надежда, радовалась, пред иконой стоя: Вот и он, и Глаша, и я — все удостоимся… И как шумела рожь недожатая… И как старая женщина одна плакала… И как у Спаса смуглые рученьки… И как мудро всё и к лучшему… И приоденусь почище, умру… И правые просветятся и неправые… И вот, значит, он любит Исава… И легко дышать поутру… И слава тебе, господи, воистину СЛАВА! |
