1942 223. «Бывала в доме, где лежал усопший…» Бывала в доме, где лежал усопший, Такая тишина, что выли псы, Испуганная, в мыле билась лошадь И слышно было, как идут часы. Там на кровати, чересчур громоздкой, Торжественно покойник почивал, И горе молча отмечалось воском Да слепотой завешенных зеркал. В пригожий день, среди кустов душистых, Когда бы человеку жить и жить, Я увидал убитого связиста, — Он всё еще сжимал стальную нить, В глазах была привычная забота, Как будто, мертвый, опоздать боясь, Он торопливо спрашивал кого-то, Налажена ли прерванная связь. Не знали мы, откуда друг наш смелый, Кто ждет его в далеком городке, Но жизнь его дышала и гудела, Как провод в холодеющей руке. Быть может, здесь, в самозабвенье сердца, В солдатской незагаданной судьбе, Таится то высокое бессмертье, Которое мерещилось тебе? 1942 224. «Я помню — был Париж. Краснели розы…» Я помню — был Париж. Краснели розы Под газом в затуманенном окне, Как рана. Нимфа мраморная мерзла. Я шел и смутно думал о войне. Мой век был шумным, люди быстро гасли. А выпадала тихая весна — Она пугала видимостью счастья, Как на войне пугает тишина. И снова бой. И снова пулеметчик Лежит у погоревшего жилья. Быть может, это всё еще хлопочет Ограбленная молодость моя? Я верен темной и сухой обиде, Ее не позабыть мне никогда, Но я хочу, чтоб юноша увидел Простые и счастливые года. Победа — не гранит, не мрамор светлый, В грязи, в крови, озябшая сестра, Она придет и сядет незаметно У бледного погасшего костра. 1942 225. «По рытвинам, средь мусора и пепла…» По рытвинам, средь мусора и пепла, Корова тащит лес. Она ослепла. В ее глазах вся наша темнота. Переменились формы и цвета. Пойми, мне жаль не слов — слова заменят, Мне жаль былых высоких заблуждений. Бывает свет сухих и трезвых дней, С ним надо жить, он темноты темней. Лето 1943 226. «Был дом обжит, надышан мной…» Был дом обжит, надышан мной, Моей тоской и тишиной. Они пришли, и я умру. Они сожгли мою нору. Кричал косой, что он один, Что он умрет, что есть Берлин. Кому скажу, как я одна, Как я темна и холодна? Моя любовь, моя зола, Согрей меня! Я здесь жила. Между октябрем и декабрем 1943
227. «В росчерк спички он, глумясь, вложил…» В росчерк спички он, глумясь, вложил Всю тоску своих звериных сил. Темный, он хотел поджечь века. Жадная обуглена рука. Он сгорел в осенней тишине На холодном голубом огне. Между октябрем и декабрем 1943 228. «Всё взорвали. Но гляди — средь щебня…» Всё взорвали. Но гляди — средь щебня, Средь развалин, роз земли волшебней, Розовая, в серой преисподней, Роза стали зацвела сегодня. И опять идет в цехах работа. И опять тебя томит забота. Что ж, родная, будем жить сначала, — Сердцу, видно, и такого мало. Между октябрем и декабрем 1943 229. В БЕЛОРУССИИ Мы молчали. Путь на запад шел Мимо мертвых догоравших сел, И лежала голая земля, Головнями тихо шевеля. Я запомню, как последний дар, Этот сердце леденящий жар, Эту ночь, похожую на день, И средь пепла брошенную тень. Запах гари едок, как беда, Не отвяжется он никогда, Он со мной, как пепел деревень, Как белесая, больная тень, Как огрызок вымершей луны Средь чужой и новой тишины. Между октябрем и декабрем 1943 230. «Было в жизни мало резеды…» Было в жизни мало резеды, Много крови, пепла и беды. Я не жалуюсь на свой удел, Я бы только увидать хотел День один, обыкновенный день, Чтобы дерева густая тень Ничего не значила, темна, Кроме лета, тишины и сна. Между октябрем и декабрем 1943 231. «Был час один — душа ослабла…» Был час один — душа ослабла. Я видел Глухова сады И срубленных врагами яблонь Еще незрелые плоды. Дрожали листья. Было пусто. Мы постояли и ушли. Прости, великое искусство, Мы и тебя не сберегли. Между октябрем и декабрем 1943 232. «Белеют мазанки. Хотели сжечь их…» Белеют мазанки. Хотели сжечь их, Но не успели. Вечер. Дети. Смех. Был бой за хутор, и один разведчик Остался на снегу. Вдали от всех Он как бы спит. Не бьется больше сердце. Он долго шел — он к тем огням спешил. И если не дано уйти от смерти — Он, умирая, смерть опередил. |
