Всё тех же ветхих ставней переплет.
С Ламанша ветер. Тишина и сырость.
Уплыть? Патруль немецкий не уснет.
Уснуть? Нет сил. И ночи напролет
Андре глядит на город: здесь он вырос.
Не мальчик он, ему семнадцать лет.
А сколько лет Парижу? Очень много.
Париж не выдержал. Парижа нет.
И даже в час, когда дают «тревогу»
И жалких плошек умирает свет,
Парижа небо всех небес спокойней,
Как зеркало, что не смутил покойник.
Каштан твердит каштану: не цвети.
Зачем свечу зажег ты чужеземцу?
Туман прохожего слепит: прости.
И даже женских глаз печальный жемчуг
Закрыт от света. А на свете немцы,
И на Конкорд баварский пивовар,
Луксорскому подобный обелиску,
Твердит: «Я здесь навек». Далекий выстрел,
И ни души. На сизый тротуар
Упал каштана цвет. Мерцает бар.
Вдоль стен сидят скрипучие скелеты,
В серо-зеленую тоску одеты.
Затравленный терзается Дантон,
Он больше не ссылается на смелость.
Что сердце? Препарат. Окаменелость.
Зачем Париж? Чтоб немцу захотелось
Нырнуть из танка в розовый притон?
Участник человеческих комедий,
Косматый астматический Бальзак
На пьедестале мечется и бредит.
Уехать — никуда ты не уедешь:
Тебя на место приведет пруссак.
Из меди женщина кричит: «Мне больно.
Меня когда-то называли Вольность».
Но где Париж? Он в соли на губах,
Чтоб помнили — рукой подать до моря.
Он в щелях, в подворотнях, в погребах,
Он в молчаливом непролазном горе,
Он в грустном нарумяненном задоре,
Он в крохотном горластом петухе,
Что на стене мальчишкой нарисован,
Он хрустнет под ногой, он в чепухе,
Залапан, околпачен, обворован,
Он бьется в перепутанном стихе,
Он в статуе, в ее глазах раскрытых,
В огромных, черных и пустых орбитах.
Прошло уж много дней, не сосчитать.
Привыкли, говорят, и обтерпелись.
Но разве ты привыкнешь, что пришелец
Твою родную обижает мать?
Но разве ты привыкнешь не дышать?
Андре, в какую полночь ты заброшен?
Ты камнем на какое канул дно?
Молчи. Под окнами горланят боши,
Хватают девушек, глушат вино.
О стенку бейся — немцам всё равно.
Она стоит, как нищенка, у входа.
«Кто ты?» — кричит патруль. «Кто я? Свобода».
Вернулась мать: «Что сделать на обед?
Зря прождала — нет больше маргарина.
А немцы всё вывозят. Хлеба нет.
Упала женщина у магазина
От голода. Мне говорил сосед,
Что будто боши навсегда в Париже.
Вчера схватили Жака и Леру.
Я старая, я всё равно умру,
Но хоть бы ты, мой мальчик, выжил».
Андре не слушает, он как в жару:
«Прости меня! Я до любви не дожил.
Я жить хочу. Но Франция дороже…»
Король картофельный и скотовод,
Ревнитель рода и знаток пород,
Пурпуровый, лиловый — до удушья,
Он в Померании из года в год
Подсчитывал запроданные туши.
Вели на случку лучшего быка,
Глаза владельца наливались кровью,
И мяла воздух потная рука.
Колол свинью он медленно, с любовью.
Служанок тискал. Но брала тоска,
Тяжелая, как на сердце свинчатка:
Черт побери, в Европе нет порядка!
Вот он в Париже — обер-лейтенант.
Он снят на фоне Триумфальной арки,
Он шлет своим племянницам подарки,
И должен подавать официант
Ему шампанское любимой марки.
Он говорит: «Тебя зовут Аннет?
Девчонки здесь — не отрицаю класса…
Но где порядок? Палки нашей нет.
Вот и побили… Разве это раса?
Отстали вы на триста добрых лет».
Смеется он, и в смехе том: глядите —
Я немец, я другой, я победитель.
Бывает так: сухой белесый день.
Не дрогнет лист на дереве. Застыли
Дымки над скукой тусклых деревень.
Ни облака. Всё духота и лень.
Вдруг ветер поднял столб горячей пыли,
И сразу тучи — конница небес —
Сгрудились. В лоб! Судьбе наперерез!
Бой орудийный и разрывы молний.
Как будто мир, обидой переполнен,
Возжаждал мести. И на мертвый лес
Стремглав обрушился, речист и дивен,
Серебряный необычайный ливень.
Еще недавно утром: «Не буди», —
Шептал он маме, неуклюжий школьник,
Еще недавно прятал богомольно
Портрет какой-то дивы своевольной.
Что он теперь прижал к своей груди?
Мерещатся ему какие звезды?
Форты Вердена и отец солдат?
Иль, может быть, Парижа черный воздух,
Свинцовый дым давнишних баррикад,
Дома, которые, как он, молчат?
Он не один: его ведет Свобода.
Он здесь. Он слышит гогот скотовода…
За что в него? Не думает беда.
За то, что в кружке солона вода,
Как кровь. За то, что он пришел сюда,
Он грохнулся, как дерево. Андре
Не слышал выстрела: чудесный щебет.
Забыты все слова о сне, о хлебе.
И эти тучи в предрассветном небе,
Как темная сирень на серебре.
И удивленные взлетают брови:
Он никогда не видел столько крови.
Глаза раскрыты. Что в зрачках слепых:
Слеза Аннет? Иль залежи Урала?
От Сены до Днепра еще немало
Зубастых, длинноруких и живых.
Но одного из них сейчас не стало.
И дрозд в саду приветствует дрозда,
В ладоши мальчик радостно захлопал.
Стрекочут, не уймутся провода.
И кажется, что дрогнула Европа,
Зеленая печальная звезда:
Над миром нового грехопаденья
Крылами плещет смутный ангел мщенья.
Допрашивал полковник: «Вашу мать
Зовут Мари-Луиз?..» Андре отрезал:
«Вы немец. Я не стану отвечать.
„К оружью, граждане!..“ Извольте встать,
Когда поют пред вами „Марсельезу“».
Солдат его на землю повалил.
А песня бьется — ласточка больная:
«К оружью, граждане!..» Нет больше сил.
Он весь в крови. Лицо приподымая,
Еще поет: «День славы наступил…»
«Ты не один. Сознайся. Будет хуже».
И в хрусте еле слышное: «К оружью!..»
Устали палачи — не опускают рук.
Но крепок дух Андре и ясен разум.
Полковник жадно ловит каждый звук,
Глядит и не моргает мутным глазом,
Молчит, грызет изгрызенный мундштук.
Не солдафон — философ и психолог,
Он знает: путь признанья очень долог.
Он подождет еще. Огня! Иголок!
«Меня, мой милый, обмануть нельзя.
Ты не один. Но кто твои друзья?»
Ни страха нет. ни смерти, ни сомнений.
«Я не один». — «Но кто с тобою?» —
«Тени».
Какие тени он припомнить мог?
Пастушку на коне? Роланда рог?
Иль батальон марсельских ополченцев,
Которые без хлеба, без сапог
Пошли на всемогущих чужеземцев?
Быть может, он увидел вдалеке
Другие тени, что едва заметны
На африканском выжженном песке?
Вот самолет с кокардою трехцветиой,
Вот франтирер с гранатою в руке.
Нет, видит он, как на стене беленой
Трепещет тень взволнованного клена.
Деревья Франции, вы вековые
Могил и колыбелей часовые,
Вы здесь, вы не оставили поста,
Платаны и смоковницы густые
С узором сложным тонкого листа.
На площади Парижа, дик и страстен,
Томится вяз. Он помнит: пушкари
Коммуну защищали. Страж зари,
В долине ночи голубеет ясень,
Под ним рыдала Эмма Бовари.
Свидетели былой любви и славы —
Прозрачные французские дубравы.
Поморщился полковник: «Что за бред?
Раскис мальчишка. Он — ровесник Ганса,
Ведь моему, никак, шестнадцать лет…
Конечно, жаль… Но так устроен свет,
И состраданье не к лицу германцу.
Не для того меня носила мать,
Я фюрером не для того отмечен.
Жалеть — тогда не станешь воевать…»
За грудь схватился: разгулялась печень.
И закричал: «Мне надоело ждать!
С кем ты вступил, глупец, в единоборство?
И сколько вас таких? Десяток. Горстка.
На четвереньках маршал. Перестал
Петух твой галльский глупо кукарекать —
Свернули шею, повар ощипал.
Остались курочки. Довольно некать!
Что Франция твоя? Этап. Привал.
Мы на Кавказе. Мы в горах Эпира.
Повсюду мы. Изволь раскрыть твой рот,
Ублюдок и несчастный сумасброд!
Ты руку поднял на державу мира.
В ногах валяйся, пигалица, крот! На Волге мы.
На полюсе. В Египте.
Смеешься, идиот? А ну-ка, всыпьте!..»
Андре один. О чем еще сказать?
Что молод он? Что жить ему хотелось?
Есть времена, когда старуха-мать
На смерть благословляет сына. Смелость
Перестают, как воздух, замечать.
Завидной кажется судьба солдата,
Когда бежишь и веришь — добежишь,
Когда кругом свои. Огнем объята
Земля. И крикнет за тебя граната.
Андре один. Пред ним молчит Париж.
Ночь коротка. В оконце дышит лето.
А жить ему осталось до рассвета.
Бывало, в полночь продавцы газет
Кричали про злосчастного Отелло.
В кафе смеялись девушки. Поэт
Писал о смерти. И осиротелой
Казалась роза. Газа едкий свет
Слепил глаза. У стойки рюмку выпив,
Бродяга говорил звезде «прощай».
Пекли хлеба. Кричал на линотипе
Терзаемый несчастьями Китай.
И круглый год везли на рынки май —
Цветы и овощи. Париж запоем
Дышал бензином, пудрой и левкоем.
Другая ночь теперь. «Эй, кто там?» — «Свой».
Не свой — чужой, немецкий часовой.
Гроба домов. Пустые щели улиц.
Он где-то здесь, и он еще живой,
Париж, веков распотрошенный улей,
Он шепчется в надышанной норе,
Где девушки печатают листовки
О подвиге бесстрашного Андре,
Он зарывает в цветнике винтовки,
Он крадется с ножом. И на заре
Унылый мусорщик увидит снова
Среди отбросов тело часового.
«Светает. Где-нибудь трава в росе.
Я вижу, мама, как ты горько плачешь.
Прости меня, но я не мог иначе.
Щекой прижмусь к твоей щеке горячей.
Я не один, со мною ты и все.
Я прежде думал, что она из меди,
Но теплая она, как хлеб, как свет.
Сказали немцы: „Смерть“, а смерти нет.
Ты поклонись деревьям и соседям
И всем скажи: в последний мой рассвет
Свободу видел я — вот здесь, у края.
Прощай, любимая! Прощай, родная!»
Неясный час, для многих роковой,
С его густой молочной синевой,
Родильных схваток час и в лазаретах
Агонии, ужасный вестовой
Судьбы, неотвратимый час рассвета.
Врывается безумной птицы крик
В большую брешь разорванного мрака.
Проснувшись, дети начинают плакать.
Жестокий час. Бойцы идут в атаку,
И вот один к сырой траве приник.
Андре вели по смутным коридорам.
Он вздрогнул, увидав любимый город.
Чуть розовеют серые дома.
Кафе. Цветочный магазин. Харчевня.
Здесь карусель сводила всех с ума.
Хлопушки, поцелуи, кутерьма,
И кто-то пел: «Париж, моя деревня…»
Париж, моя деревня, погоди!
Закрыты ставни. Спит великий город.
Связали руки, расстегнули ворот.
Что бьется в каменной его груди?
Какие страсти видит впереди?
Он всё такой же, молодой и древний.
Прощай, Париж! Прощай, моя деревня!
О хлебе молят: злаки славословь.
Он ничего не создал. Меткой рыжей
На выжженной земле осталась кровь.
Он умер потому, что есть любовь,
И потому, что родился в Париже.
Обычный день. И, как в другие дни,
У булочных застыли парижанки.
Покорные, работают они.
Для немцев этот виноград и танки.
Но ты остановись и загляни:
В большом зрачке — Андре отображенье —
Глубокое и темное волненье.
Кто знал подростка робкого Андре?
В Савойе он — винтовка на горе,
В ноже садовника и в топоре,
Он в мастерице раздувает ярость,
Его дыханье надувает парус,
И рыбаки на грозный пулемет
Меняют голубой, прозрачный невод.
Он заряжает пистолеты гневом,
Зеленой веткой он в окошко бьет,
Твердя, что смерти нет, что он живет.
Песок ступнями легкими исчерчен,
И нежный след большой любви бессмертен.
Так, горе глубоко тая свое,
К чужому человеку, скрыта мраком,
Она пришла: «Теперь я знаю всё.
Я не затем сюда пришла, чтоб плакать.
Я — мать Андре. И ты мне дай ружье».
Так не стерпел Тулон, и ночью поздней
Кричали потрясенные суда,
И уходили в горы города,
И гневом налились Шампани гроздья,
И нёбо жгла альпийская вода.
Парижа вечер, мокрый, сизо-синий,
Заполнен легкой поступью Эриний.
Полковник позабыл про тот допрос,
Он на своем веку пытал немало.
Но почему не спит он? Что с ним стало?
Припадки печени? Иль, может быть, склероз?
Иль только нахлобучка генерала?
Он душится, но всюду слышит смрад.
Он пьет ликер — во рту всё та же горечь.
Он говорит: «Проклятый Сталинград!
Французы — сброд. Их всех не переспорить.
Не перевешать всех. Пора назад!
Откуда вонь? — И он смеется тупо. —
Как будто от меня. А запах трупа…»
Война! Война! Закончился парад.
Их зимний ветер из Парижа вымел.
«Куда ты?» — «Говорят, что в Сталинград».
— «И я туда. Россия — сущий ад.
Оттуда нам не выбраться живыми».
Угрюмые, они идут гурьбой,
Приказчики, доценты, пивовары.
Давно ль они рассорились с судьбой?
Не тешат их ни вина, ни омары.
Куда везут их? Боже, на убой!
Там далеко, над степью синеватой,
Как пламя, занимается расплата.
Читали: необъятная страна,
Там жил Толстой, там водятся медведи.
Теперь Парижу близкая она.
Как был бы мир и будничен и беден
Без сердца русского! Идет война,
Родную, теплую терзает землю.
А люди стали строже и добрей.
Париж не дышит, он средь ночи внемлет
Ужасной песне волжских батарей.
Любовь, ты бездыханных отогрей!
Они погибли средь степных просторов
За отчий дом и за далекий город.
Бывало, здесь дремали поплавки
Мечтателей и ворковали пары,
Здесь букинистов прятались ларьки,
Внимая звукам дивного Ронсара,
Губами шевелили чудаки.
Зачем солдаты жадными крюками
Обшаривают дно? Спроси химер,
Они смеются мшистыми губами.
И, обливаясь черными слезами,
Со дна встает застенка кавалер,
Смердящей смерти крохотный любовник,
Заколотый Эринией полковник.
Настанет день других, сердечных слов,
Глубокого таинственного мира.
Зажгут огни. И снова рыболов
Уснет в тени. А воробей-задира
Влюбленных высмеял и был таков.
Настанет день — домой придут солдаты,
И девушки при виде первых звезд
Не вспомнят бомб жестокие раскаты.
И о любви дрозду расскажет дрозд.
Настанет день, загадочен и прост,
Когда, забыв про танков дикий скрежет,
Париж победы первый хлеб надрежет.
Тугие гроздья срежут в октябре
Там, где весной еще сновали мины.
Париж отстроится. На пустыре,
Где, кровью обливаясь, пал Андре,
Распустятся большие георгины.
Другие песни будут дети петь.
Но нет, оно не может умереть,
Любви высокое воспоминанье,
Короткое горячее дыханье,
На час согревшее больную медь.
Подруга юности, любовь народа,
Бессмертная и чистая Свобода!
