Между октябрем и декабрем 1943 233. «Запомни этот ров. Ты всё узнал…» Запомни этот ров. Ты всё узнал: И города сожженного оскал, И черный рот убитого младенца, И ржавое от крови полотенце. Молчи — словами не смягчить беды. Ты хочешь пить, но не ищи воды. Тебе даны не воск, не мрамор. Помни — Ты в этом мире всех бродяг бездомней. Не обольстись цветком: и он в крови. Ты видел всё. Запомни и живи. Между октябрем и декабрем 1943 234. «Было в слове „русский“ столько доброты…» Было в слове «русский» столько доброты, Столько русой, грустной, чудной простоты. Снег слезами обливался. Помним мы Все проталины отходчивой зимы. А теперь и у доверчивых берез, Если сердце есть, ты не отыщешь слез. Славы и беды холодная ладонь В эту зиму обжигает, как огонь. Между октябрем и декабрем 1943 235. «Скребет себя на пепле Иов…» Скребет себя на пепле Иов, И дым глаза больные выел, А что здесь было — нет его. И никого, и ничего. Зола густая тихо стынет. Так вот она, его пустыня. Он отнял не одно жилье — Он сердце обобрал мое. Сквозь эту ночь мне не пробраться. Зачем я говорил про братство? Зачем в горах звенел рожок? Зачем я голос твой берег? Постой. Подумай. Мы не знали, В какое счастье мы играли. Нет ничего. Одна зола По-человечески тепла. 1943 236. ЕВРОПА Летучая звезда и моря ропот, Вся в пене, розовая, как заря, Горячая, как сгусток янтаря, Среди олив и дикого укропа, Вся в пепле, роза поздняя раскопок, Моя любовь, моя Европа! Я исходил петлистые дороги С той пылью, что старее серебра, Я знаю теплые твои берлоги, Твои сиреневые вечера И глину под ладонью гончара. Надышанная светлая обитель, Больших веков душистый сеновал, Горшечник твой, как некогда Пракситель, Брал горсть земли и жизнь в нее вдувал. Был в Лувре небольшой, невзрачный зал. Безрукая доверчиво, по-женски Напоминала нам о красоте. И плакал перед нею Глеб Успенский, А Гейне знал, что все слова не те. В Париже, средь машин, по-деревенски Шли козы. И свирель впивалась в день. Был воздух зацелованной святыней, И мастерицы простодушной тень По скверу проходила, как богиня. Твои черты я узнаю в пустыне, Горячий камень дивного гнезда, Средь серы, средь огня, в ночи потопа, Летучая зеленая звезда, Моя звезда, моя Европа! 1943
237. «Были липы, люди, купола…» Были липы, люди, купола. Мусор. Битое стекло. Зола. Но смотри — среди разбитых плит Уж младенец выполз и сидит, И сжимает слабая рука Горсть сырого теплого песка. Что он вылепит? Какие сны? А года чернеют, сожжены… Вот и вечер. Нам идти пора. Грустная и страстная игра. 1943 238. «Гляжу на снег, а в голове одно…» Гляжу на снег, а в голове одно: Ведь это — день, а до чего темно! И солнце зимнее, оно на час, Торопится — глядишь, и день погас. Под деревом солдат. Он шел с утра. Зачем он здесь? Ему идти пора. Он не уйдет. Прошли давно войска, И день прошел. Но не пройдет тоска. 1943 239. «Есть время камни собирать…» Есть время камни собирать, И время есть, чтоб их кидать. Я изучил все времена, Я говорил: на то война, Я камни на себе таскал, Я их от сердца отрывал, И стали дни еще темней От всех раскиданных камней. Зачем же ты киваешь мне Над той воронкой в стороне, Не резонер и не пророк, Простой дурашливый цветок? 1943 240. «Слов мы боимся, и всё же прощай…» Слов мы боимся, и всё же прощай. Если судьба нас сведет невзначай, Может, не сразу узнаю я, кто Серый прохожий в дорожном пальто, Сердце подскажет, что ты — это тот, Сорок второй и единственный год. Ржев догорал. Мы стояли с тобой, Смерть примеряли. И начался бой… Странно устроен любой человек: Страстно клянется, что любит навек, И забывает, когда и кому… Но не изменит и он одному: Слову скупому, горячей руке, Ржевскому лесу и ржевской тоске. 1944 241. «Ракеты салютов. Чем небо черней…» Ракеты салютов. Чем небо черней, Тем больше в них страсти растерзанных дней. Летят и сгорают. А небо черно. И если себя пережить не дано, То ты на минуту чужие пути, Как эта ракета, собой освети. 1944 242. «Мир велик, а перед самой смертью…» Мир велик, а перед самой смертью Остается только эта горстка, Теплая и темная, как сердце, Хоть ее и называли черствой, Горсть земли, похожей на другую, — Сколько в ней любви и суеверья! О такой и на небе тоскуют, И в такую до могилы верят. За такую, что дороже рая, За лужайку, дерево, болотце, Ничего не видя, умирают В час, когда и птица не проснется. |
