Я обернулся и взглянул на площадь, оставшуюся далеко позади, посмотрел на людей — ведь они все-таки были людьми — и увидел выделявшуюся на светлом фоне за трибуной темную фигурку оратора. «Он убийца, надо сказать всем, что он убийца!» — сверлила неотступно мысль, и я подумал, что следовало бы вскочить на трибуну и крикнуть, что он убийца! Площадь взорвалась аплодисментами, волна их докатилась до меня, и я уже решил было пойти обратно, к трибуне, но в этот миг перед глазами возник образ другой страны, моей страны, которая была мне сейчас родиной, как никогда, и я поспешил на электричку, чтобы вернуться в тот Берлин, где убийцы не разгуливают на свободе…

Страх, который она испытывала перед морем еще до приезда на Балтику; описание прилива, который, «разбежавшись», заливает берег вслед за отливом, — явление, наблюдаемое на Северном море, но не на Балтийском; душевная надломленность после попытки самоубийства, возраст ее сына, а также то, что родная деревня фрау Траугот граничила с имением барона Л., — все это не оставляло сомнений, что ключ к разгадке ее трагической судьбы в моих руках. Воспользоваться им я, разумеется, не имел права. Врач, с которым я посоветовался, успокоил меня. Необходимо увезти ее от моря, сказал он, тогда еще можно надеяться на благополучный исход. Я вздохнул, как вздыхал тогда бургомистр, и сказал с отчаянием:

— Но она не хочет!

— Чего не хочет? — спросил врач озадаченно.

— Уезжать из своей деревни, — ответил я.

— Странно, почему же? — спросил врач.

Я сказал, что не знаю. Было от чего прийти в отчаяние: ключ к спасительному выходу оказался ненужным.

Потом я вспомнил, что в октябре ей исполнится сорок лет; предварительно уточнив дату, я с букетом цветов отправился в Ц. Был прохладный день, один из тех ясных осенних дней, которые своей беспечной улыбкой согревают нас на пороге близкой зимы с ее дождями и вьюгами. Был ясный день, дул ветерок, и я снова услышал море, но пошел не в прибрежные дюны, а к домику с двумя деревянными лошадиными головами на коньке крыши. Как я ни готовился мысленно к новой встрече, как ни собирался с духом, но, когда я вошел в квадратную прихожую, и сбоку отворилась дверь, и на пороге я увидел фрау Траугот, маленькую, сгорбленную, вытирающую руки о фартук, смотрящую мимо меня опустошенным взглядом и произносящую беззвучным голосом: «Это вы, сударь?» — мне показалось, что у меня остановилось сердце. Ярость овладела мною, жгучая, необоримая ярость. Почему я не поднялся тогда на трибуну и не крикнул, что он — убийца!

Фрау Траугот, стоя в дверях, смотрела мимо меня и молчала — маленькая, сгорбленная женщина. На ее долю выпало тяжелейшее бремя, тяжелее вряд ли можно себе представить, и, несмотря на это, она вырастила сына, управлялась с домом и работой в поле, снискала уважение односельчан. Да, такой человек достоин уважения! Много говорить я не мог и протянул ей букет; фрау Траугот взяла цветы и, стоя в дверях, качала головой, бормотала слова признательности.

— А теперь выпьем, пожалуй, чаю, — сказал я, и фрау Траугот кивнула. Тут в дверь постучали, и вошел бургомистр с букетом гвоздик.

— Сердечно поздравляю от имени всей общины! — обратился он к фрау Траугот.

Она вытерла краешком фартука глаза.

— Здесь все так добры ко мне, — сказала она и повторила: — Так добры. — Покачав головой, она добавила: — Пойду вскипячу чаю, — и удалилась на кухню.

— Теперь я понял, почему она не хочет уезжать отсюда, — сказал я бургомистру.

— Почему? — живо спросил он.

— Здесь она впервые в жизни почувствовала к себе человеческое отношение, — сказал я, — и ей не хочется терять его, поэтому она терпит даже море!

Бургомистр подкинул на ладони букет гвоздик.

— В любом другом месте к ней отнеслись бы с такой же сердечностью, — сказал он.

— Откуда ей это знать? — возразил я. — Большую часть жизни она терпела гнет, издевательства и пинки; потом сразу очутилась в новых условиях, где ей помогли, дали дом, землю, где она обрела новую родину, которая стала для нее дороже старой, с ее горами, ручьями и часовнями; она увидела здесь настоящее человеческое общество и почувствовала себя в безопасности, невзирая на чужую природу, которая внушила ей страх.

— Возможно, вы правы, — нерешительно сказал бургомистр, — но откуда у нее такой страх перед морем?

Я рассказал ему о том, что вспомнил.

— Тогда, пожалуй, все сходится, — согласился он.

Из кухни вышла хозяйка с двумя ведрами.

— Работать сегодня запрещается, фрау Траугот, — сказал бургомистр, и, отобрав у нее ведра, мы пошли во двор. Я качал воду и смотрел на дюны, на фоне светлого неба колыхалась трава, а за дюнами шумело море.

Наполнив ведро, я снял его с крючка под краном и поставил на землю. С дюны по тропинке к дому бежал крепкий, высокий, красивый улыбающийся паренек, на нем были плавки, и с его волос капала вода, морская вода; опершись на столбик, он легко перепрыгнул через ограду, распугав кур. Не смущаясь, он подошел к нам и протянул бургомистру руку.

— Это Клаус, сын фрау Траугот, — сказал бургомистр.

Я пожал Клаусу руку, с удовольствием оглядел мокрого, сияющего юношу, только что искупавшегося в море, и перед моими глазами всплыл образ окаменевшей королевы из сказки, которая спустя шестнадцать лет ожила и сошла с пьедестала; и тут же возник другой образ — бывшей горничной, и я подумал, что эта женщина ожила в своем сыне, но и для нее самой надежда еще не была потеряна, я верил в это.

Из-за угла дома вышла фрау Траугот с дымящимся кувшином в руках.

— Я приготовила чай, — сказала она.

Голос ее звучал глухо, она смотрела мимо нас, в сторону дюн, а на дюнах свежий ветер колыхал зеленую траву и доносил к нам шум моря, которое вечно бьет о берега Богемии.

Перевод Н. Бунина

Специфика профессиональной деятельности способна порой довести меня едва ли не до отчаяния, и дело тут вот в чем: оглядываясь назад, видишь, что чреватые серьезными последствиями события, рассказать о которых по идее необходимо, были довольно-таки незначительными, если не сказать пустячными. Как говорится, ничего особенного не происходило: столкнулись на лестнице, вместе полюбовались витриной, забыли поздороваться, промолчали — вот и все, а по опыту я знаю, к чему ведут попытки произвольно расширять завязку или заранее планировать конец, материал легко извратить, ведь в игру вступает бездна непредсказуемых факторов. Так и здесь. Я хочу рассказать о встрече, на которую возлагал большие надежды, и… Впрочем, сами увидите, чем она кончилась и что из этого вышло. Продолжалось все, наверное, меньше десяти минут, ну да расскажу по порядку.

Бывают периоды, когда все в жизни как будто бы стабильно, вот людей подчас и охватывает нечто вроде дерзкой самоуверенности, которая рвется наружу лавиной вопросов, причем, по сути, мнимых. Спрашивая себя о чем-то, люди свято верят, что отлично представляют скрытое в вопросе «что», и ошибочно полагают неизвестными лишь «как» и «почему». «Как получается, что я так хорошо преподаю?» — вопрошает себя, скажем, учитель и очертя голову устремляется на авантюристические поиски подходящей причины. И, глядишь, впрямь извлекает ее на свет божий. Действительно ли он хорошо преподает и так ли уж хорошо, в подобных случаях вовсе не подлежит обсуждению, но авантюра есть авантюра: порой в поисках этого «как» натыкаешься на подвох, новое «что», которое в свою очередь вызывает вопросы. Но замечать новое «что» не обязательно, и зачастую — особенно когда такие вопросы исходят от авторитетных лиц — его и в самом деле не видят.

В газете мне попалась на глаза статья о героях современности, о людях, движущих наше общество вперед; не останавливаясь перед солидными, подчас материальными жертвами, они надолго бросают хорошо оплачиваемую работу, чтобы своим энтузиазмом и уверенностью в победе увлечь отстающие бригады и участки; в ту пору страницы газет сплошь пестрели такими заметками, и я воспринял это как вызов судьбы. Устав от тяжких скитаний по далекому прошлому, я уже которую неделю искал злободневный, а значит, полезный обществу материал и вдруг — надо же! — наткнулся на него за завтраком. Чудо, а не материал, сам просится на бумагу, — какие конфликты, какие проблемы! Мелькнула мысль: как же трудно, наверное, далось человеку решение урезать собственную зарплату ни много ни мало, как здесь пишут, на целую четверть, пожертвовать прочным положением, начать все сначала и, бесспорно, обречь себя на множество неурядиц и неприятностей. Что же толкнуло рабочего на поступок, резко переменивший его собственную жизнь и жизнь всей семьи? Как счастливо соединились внутренний долг и поставленная извне задача — ведь, с одной стороны, они очень противоречивы, а с другой, стимулируют друг друга; как чувство личной ответственности уживается с нажимом руководства? Как связаны между собой подобные причинные комплексы, в какую форму выливается их взаимодействие? И наконец, как и почему безвестный человек становится героем? Иными словами, каким образом жизнь умудряется опережать литературу?