Но мы хотим рассказать о Нефеле.

История Иксиона окончилась; он кружится на своем раскаленном колесе и знает: это его судьба. Как говорит поэт: он это твердо усвоил. Он знает, что ничто не может избавить его от страданий, даже смерть, ведь он — бессмертный; он давно понял, что бесполезно гоняться за облаками в надежде умалить жар; опыт учит: они избегают его. И когда жар грозит нестерпимой мукой, он кричит: «Ты должен почитать своего благодетеля!» — слова, изреченные Зевсом, и тогда страдания отпускают его, правда ненадолго; потом он снова кричит, и снова молчит, измученный, и так вечно. Дию он больше не видел, оковы препятствуют ему смотреть на землю, и потому он не видит ничего, кроме облаков, бегущих в вышине, и над ними, под самым куполом неба, дворец в золотом сиянии, там сидит Державный. Он не получает никаких вестей; он даже не знает, что его народ воюет с кентаврами, которые похищают жен лапифов, не знает о подвигах, которые совершает сын Дии в этих войнах. Иксион твердо усвоил положенный ему урок, это вошло в его плоть, и ничего тут уже измениться не может.

Другое дело Нефела; правда, и в ее судьбе ничего больше не меняется, тем не менее она не ставит на своей жизни крест. Она сидит у себя в опочивальне, льет слезы и без конца глядит в зеркало, которое показал ей Гермес: она может смотреть через расщелину в стене вниз, на дворец Дии, и там, в колодце, видит свое отражение: эти волосы, эти глаза, этот стан… Геба снабжает ее едой и питьем, и Нефела, изводя себя воспоминанием и будя в зеркале воспоминание, сидит в одиночестве, льет слезы и ждет, когда скрипнет дверь и войдет Он, Единственный — возьмет ее за руку, поцелует ее в уста и припадет к ее лону, а потом поведет с собой и посадит ее рядом, на золотой трон, на котором она уже сидела однажды: разве такое не может случиться?

Она никогда не сможет понять, что она креатура, существо, подобное многим другим существам, которых повелитель создает для осуществления какого-то замысла, и наделяет совершенствами ради этого замысла, и отставляет за ненадобностью, когда этот замысел осуществляется. Она ждет и надеется, что придет ее час, и потому ее история не окончится никогда.

Перевод Т.Холодовой

Когда Возничий Солнца сообщил Гефесту, что его жена Афродита обманывает его с Аресом, кузнец решил убить Сильного и тем уязвить Прекрасную. Гефеста оскорбляло не столько то, что это его родной брат, сколько то, что это опять наиглупейший. Он ничего не ответил Светоносцу, гнавшему теперь коней по равнине, но губы его шевелились. Юноша-Солнце смеялся, глядя, как калека, опираясь на костыли, стоит перед своей мастерской, овеваемый шипящим дыханьем мехов. Он знал, о чем думает Гефест, потому и смеялся. Разве можно убить бессмертного?

Гефест же отправился в недра своей горы — от его кузницы ходы вели к металлам и огненной жиже вулканов. Остров Лемнос, гора Мосихл с вершиной, увенчанной столбами огня. Известно, что Гефест хромоногий, и в этом винят его мать Геру, ибо, родив его и устрашась безобразного вида младенца, она сбросила его с Олимпа. Но Всемогущей чинят несправедливость. Падение на красную глину Лемноса, правда, раздробило ребенку бедра, и то, что они плохо срослись, несомненно способствовало телесному увечью бога, но его хромота, помимо падения, имеет и другую причину: ступни и пальцы ног у него скрючены так, что ногти едва не касаются пяток, выдавая стремление тела покрепче вцепиться в почву, там же, где этого не позволяют приличия, прежде всего в палатах Чертога, Гефест потешнейшим образом хромает. Порой, дабы позабавить братьев и сестер, да и посмеяться самому, отец приказывает Гефесту прислуживать за трапезой, и тогда кузнец с трудом ковыляет вокруг стола с неиссякаемым золотым кубком в руках, который он смастерил вскоре после низвержения на остров, чтобы, пренебрегши предостережениями своего единственного друга Прометея, изгнанного Всемогущими, купить себе право вернуться в Чертог. Среди богов и среди людей он передвигается преимущественно на костылях или же опираясь на своих подмастерьев. Под землею, однако, влекомый Материей, он, как огонь, проникает сквозь самые плотные вещества и при этом колеблет основания гор. После полученного им известия он с такой силой устремился вперед, что смертные жители острова, напуганные подземным рокотом, бежали из своих прохладных домов в полдневный зной открытых полей.

Двое в его дворце у подножия Олимпа не слышали ничего, они даже оставили без внимания, что их мог заметить зоркий Гелиос. Но вот тени снова начали удлиняться. Вернется ли калека к ночи домой? — спросил Арес. Афродита улыбнулась. Так скоро он, разумеется, не придет, успокоила она возлюбленного; уходя, он сказал, что хочет сработать вещь, какой в Чертоге еще не видывали, — в подобных случаях он, бывает, неделями не выходит из кузницы или из своих ущелий.

— Новое оружие? — живо спросил Арес. В этот миг ему пришли на ум его любимые фракийцы, воевавшие с превосходящими их силою скифами.

Но она пренебрежительно махнула рукой.

— Что нам за дело?

Дворец, стоявший глубоко в долине, погружался в сумрак.

Гефест остановился в пещере под горами фригийского Тавра, перед рудной жилой, содержавшей металл, какого он больше нигде не находил. Металл этот был особенный: чище золота, светлее серебра, податливей олова, тверже железа и еще более ковкий, чем медь. И был он только здесь, в этой жиле, — Гефест знал, где ее отыскать. Вид ее придал его гневу целеустремленность, вскормленную воспоминаниями. Сколько времени ломал он голову над тем, какой подарок Афродите можно было бы изготовить из этого металла, и наконец ему представился экипаж — раковина на пенной волне, на которой Прекраснейшая некогда приплыла в Киферу; невесомая, как дуновение, блеск, облекающий пустоту, она все же способна легко, словно пух, нести свой груз по воде, по земле и по воздуху. Ну, теперь это позади. На пути сюда он думал о петле, которая накрепко связала бы брату щиколотки с запястьями, попарно, — пусть это и не смерть тела, смерти им не дано, но смерть телесной мощи: обреченный на неподвижность, скрюченный ком плоти, наподобие стоп Гефеста — хромец мог бы катать его по залам чертога на вечную потеху богам. Но как одолеть Могучего? Для этого потребна хитрость, которая сама по себе уже искусство, — таким искусством он не обладал. Хитрить было уделом его единокровного брата Гермеса, однако Гефест нисколько ему в этом не завидовал. Не потому, что презирал хитрость, и уж менее всего презирал он творения духа, однако материалом, из которого создавал свои творения он, были стихии Вселенной со всей определенностью присущих им законов, а не души живых существ в их непредсказуемости. Он не слишком уважал обманные уловки, что с бесконечной гибкостью применяются к случаю и всевозможными путями кружат вокруг всевозможных целей, вместо того, чтобы из причинной необходимости неуклонно вывести необходимость следствия, коему затем подчинились бы и души. Не плетение хитростей, затягивающихся петлей, а петля, которая сама по себе уже хитрость. И вдруг он понял: сети. Петля из многих тысяч петель, ловушка, неразличимо нависающая над ложем, а приманка под нею — Пеннорожденная, и все можно предусмотреть заранее. Раз есть невидимая ловушка, есть приманка, то неизбежна и поимка; предугадано и слияние тел, а хитрость заключается в самой ловушке — в неразрывности и невидимости ее материала. Нить, невидимая, ибо тончайшая, и вместе с тем неразрывная, ибо предельно упругая, но можно ли ее изготовить? И как изготовить? Вот задача, какую он должен решить, все остальное приложится. Эта задача была Гефесту по плечу, но она была не единственной.

Он положил руку на чистый металл.

Прелесть его холода и пружинящей упругости, и сила огня, который покорит и то и другое.

Он выплавил из руды горстку металла и, пока тот остывал, принялся разминать его пальцами правой руки, а левой одновременно вытягивал его в длину. Горячий металл обладал такой растяжимостью, а остывший такой твердостью, каких он еще не ведал и какие могли возникнуть только здесь, как солнечное сплетение всех рудных жил во чреве Земли.