Хохот был несказанный, теперь и меньшие стояли в палате, с похотливыми взглядами и слюнявыми губами, в их толпу затесались и Гефестовы подмастерья — мастер уловил их хриплые, продымленные голоса, которыми они перекрикивались между мехами и наковальней, повествуя о своих подвигах в супружеской постели.

Теперь они смеялись тоже.

Тогда он возмутился.

Гефест стоял, опершись на костыли, скрюченный, ибо костыли были погнуты, но его слова возносились ввысь, в них звучало такое возмущение, до какого не поднимался еще никто. Обманул-де его отец и владыка, дав ему в жены свою приемную дочь и ослепив его красотой девы; да, она красива, но преисполнена нечистых желаний, сука, которая бегает с каждым, даже с этим мерзким богом войны, ненавистнейшим из богов, пускай у него и прямые стопы. Его, Гефеста, женили на потаскухе, но сейчас всем и каждому видно, что она такое. И, ухватившись за медную чашу, калека показал костылем на Распяленную: пусть она навечно застынет в своем позоре! Тут на него упал взгляд владыки и отца, однако кузнец его выдержал. В правой руке Зевс держал громоносный жезл; Гефест впился ногтями в пол и потрясал костылем, надсаживаясь от крика: пусть оба навечно остаются скованными, а стало быть, отец должен вернуть ему все подарки, изготовленные для него как выкуп за невесту, — громоносный жезл, которым он тут размахивает, золотой трон, на котором он восседает, золотой стол, за которым он ест, золотое ложе, на котором он почивает; и в тот миг, когда хохот разом смолк, кузнец ощутил в своей руке, сжимавшей костыль, нить, соединявшую его запястье с парой на ложе, и, согретый улыбкой своего огня, он замыслил чудовищное: набросить сети на них на всех, и на самого Громовержца тоже, — связать их всех вместе и подвесить прямо над сукой, после чего просто взять и уйти, уйти к своим металлам и огненным озерам, в одиночество, в каком он, в сущности, всегда и жил, и только для себя одного создавать свои творения, позорное свидетельство его одинокого инакобытия.

Он схватился за нить.

Тут слово взял Посейдон.

Мы не знаем, угадал ли он, о чем думал Гефест, если угадал, то наверняка не в той логической последовательности, во всяком случае, он не мог не видеть, что кузнец распрямился, не мог не видеть, что он поднял костыли, а быть может, увидел и нить. Видел он и то, что Прекраснейшая изнемогает. Брат отца и владыки не сказал, что это неслыханное требование — возвратить все дары, которые только и делают властелина властелином, не осудил он и неподобающее поведение других. Он просто сказал то, что необходимо было сказать при подобном споре: предложил себя в посредники между теми, кто действительно друг с другом спорил, а это были Сильный и Увечный, и посредник вступился за Увечного. Сильный, сказал Посейдон, должен выплатить кузнецу возмещение, как велят право и обычай. Об этом надо договориться, а условие к тому, чтобы все произошло по правилам, — освобождение Сильного. Он, морской бог, ручается всеми своими неисчислимыми богатствами, что Арес честно заплатит выкуп. И взгляд Посейдона покоился на Афродите, и Афродита покоилась под Аресом, и кузнец, оказавшись перед расступившейся вдруг толпой, увидел, как свершается чудовищное, и, натянув нить, он опустил костыли, оторвал пальцы ног от пола и заковылял — черный огонь полыхал у него внутри — к улыбке, сиявшей над ложем.

Один из подмастерьев ухмыльнулся ему.

Когда Гефест схватился за сети, чтобы их приподнять, он не знал, на что он решится, а между тем все уже давно было решено. Дело не в том, что, присев на корточки возле ложа, он увидел Прекраснейшую вблизи и что вид ее парализовал его волю, не было это и остатками братской любви. Просто было слишком поздно. Надо было ему остаться на Лемносе, последовать совету его друга Прометея, который, будучи, как и Гефест, однажды изгнан с Олимпа, перешел на сторону Иных, противных Высшим. Теперь было слишком поздно. С тех пор, как он купил себе право возврата наверх, изготовив неиссякаемый золотой кубок, было уже слишком поздно, и возврат был для него тоже только позором, и кубок — не чем иным, как известием о том.

— Развяжи сети! — приказал Морской бог, и Гефест развязал сети.

Огромный вскочил на ноги; нет, он не свалил брата ударом, а помчался к своему любимому племени, к фракийцам, чтобы помочь им в войне против скифов, превосходящих их силой. Боги удалились, первым ушел сброд. Афродита же сошла вниз к морю, и оно заключило ее в свои объятия, и когда она с улыбкой всплыла из пены, то сияла нетленной красотой.

Гефест возвратился на Лемнос. Сети он повесил у себя в мастерской — улыбка воздуха и улыбка огня. Собрались его подмастерья, они смеялись и, как всегда, рассказывали о своих подвигах на супружеском ложе. Гефест приказал им принести золото, много золота, и расплавить, расплавил он и свои костыли. Он стоял у наковальни, вцепившись ногами в землю. И принялся создавать вещь для себя одного.

Не успел он еще заготовить форму, как его настигло повеление отца и владыки — выковать из сетей неразрывные оковы, браслеты на левую и правую руку, на левую и правую ногу, и кольцо для бедра, и кузнец расплавил сети, и сковал кандалы, и потом, по приказанию своего отца и властелина, покорный отцу и властелину, приковал нерасторжимыми цепями своего друга Прометея на Кавказе к скале.

После этого Зевс дозволил ему завершить свое творение.

Гефест создал двух золотых женщин, и он опирается на них вместо костылей, когда ковыляет по переходам и палатам Чертога на своих скрюченных ступнях. Они подставляют ему под мышки свои плечи, а он охватывает руками их бедра, хранящие жар кузнечного горна. Их груди похожи на груди Прекраснейшей, и улыбаются они улыбкой Прекраснейшей, однако Прекраснейшая прекраснее их. К Афродите он больше не прикасается, хотя и возлежит с ней рядом, когда ночует у себя во дворце, да и за золотым столом он сидит возле нее. Там отец и властелин иногда приказывает ему подавать на стол без помощи золотых фигур, тогда он под хохот Всемогущих ковыляет по залу с неиссякающим кубком в руках. И когда он невольно вспоминает о своих сетях, черное пламя вспыхивает у него под сердцем, бросая отсветы на его лицо. И случается, что отец и властелин перестает тогда смеяться и озабоченно спрашивает, неужто его дорогой сын, художник Гефест, не желает повеселиться заодно с веселящимися в веселом застолье, и тогда Всемогущие смеются от всей полноты своей неколебимо покоящейся в себе души, смеются звонким, долго не смолкающим, искренним смехом, и Гефест, хромая, им вторит.

Перевод С. Шлапоберской

Марсий — это тот, что осмелился вступить в поединок с Аполлоном, играя на инструменте, проклятом Афиной. Он был силеном. История его множество раз изображалась художниками и высечена в камне, к тому же знаменитый поэт описал ее в своей трагедии. Иначе все происшедшее изгладилось бы из нашей памяти, разве что летописцы поведали бы об этом на свой лад.

Инструмент, о котором идет речь, — флейта, изобретение Афины, обладавшей талантом видеть сокрытое в обычных вещах. Например, в ольховой ветви толщиной в палец; Афина постучала по ней и обнаружила, что форма ее позволяет извлекать звуки, в которых сливается сила соловьиной трели и прозрачность пения жаворонка. Этому помогает устройство в виде мундштука. Звук действительно был прекрасный. Настолько, что нимфы, заслышав его, покидали свои луга и поля, а разъяренные быки успокаивались и прекращали реветь.

Афина поспешила на Олимп, дабы снискать милостей богов, но, лишь только раздались первые звуки, Гера, Высочайшая, принялась смеяться, ее примеру последовала Афродита и, перегнувшись в своем золоченом кресле к одолеваемому зевотой Аресу, шепнула ему что-то такое, от чего он, хлопнув себя по ляжкам, громко захохотал. В полном замешательстве, сконфуженная, но еще надеясь, что все это какое-то недоразумение, Афина глянула на Гермеса, слушавшего ее игру склонив голову; почуяв ее взгляд, он поднял глаза и, посмотрев на нее, тоже разразился хохотом.