Прометей как завороженный лежал в искрящейся воде. Хотя он уже тысячи раз видел утро, подобная картина предстала ему впервые. У него было такое чувство, будто мирозданье вокруг него раздвигается в бесконечную ширь, а он, пребывая в самой его средине, остается всего только песчинкой. Способность мыслить понемногу возвращалась к нему, однако теперь все его мысли свелись к изумлению, а страх превратился в покорность. «Смотри, это всего только одно утро, — рассуждал он про себя, — всего только одно утро, а ведь они повторяются вечно! Постигаешь ты теперь волю твоего властелина? Вечно и неизбежно повторяется то, что так потрясает душу: вечен день и вечен свет, вечна ночь и вечны звезды! Гляди, как покачивается солнце, отражаясь в море, как в его пурпурном сиянии расцветают облака и острова! Вставай, возвращайся, пади ниц перед Кроносом и признайся ему в своем проступке! Быть может, он милостив и сократит тебе наказанье наполовину! Поторапливайся, не то будет поздно!»

В этот миг Кронос вышел из Чертога.

Прометей хотел встать, но услыхал, как лес приветствует наступивший день. Не вслушиваясь, он распознал ликующие голоса жаворонков, в которых тонул тысячеустый смех чижей и синиц. Воркованье больших голубей с пышными воротниками отвечало шуму прибоя, когда же в верхушках деревьев замяукали кошки, Прометей расплылся в улыбке, а раздавшееся вслед за тем утреннее блеянье коз его растрогало. Это Амалфея, подумал он, как-то они поживают, она и маленький Зевс? Все ли еще он качается меж ветвями ясеня? Или уже научился ползать? Малышу ведь самое большее пять тысяч лет!

Над морем потянуло запахом апельсинов и грибов.

— Поторапливайся: встань и лети обратно! — громко приказал он себе, но слова его заглушил равномерный стук.

— Добрый день, зеленые и красные дятлы, — прошептал Прометей, — добрый день, канюки, добрый день, птичье племя, добрый день, дорогой мой лес!

К стуку примешивалось верещанье, мурлыканье и свист, а также добродушное глухое клохтанье, похожее на всхлипы ветра. «Это веселые удоды с их хохолками и тонкими изогнутыми клювиками!» — думал Прометей. Восхищенный, повернул он голову на птичий зов, и тогда лес, который до сих пор, будучи на самом краю его поля зрения, выглядел темным столпом, подпирающим небосвод, раскрылся перед ним в таком прихотливом многообразии зелени, что эта часть острова Крит показалась Прометею такой же чудесной, как Вселенная. Улыбки пушистых сосен в тени мрачных пиний! Мерцанье бесчисленных звезд в лиственном каскаде одной-единственной оливы, обращенное в себя свечение тихого папоротника! Прометей глядел и не мог наглядеться. Как долго длилась его разлука с лесом!

«Если уж мне суждено быть замороженным, — размышлял он, — то пусть это хоть будет не зря, тогда уж я поваляюсь во мху, повидаю Амалфею, поиграю с маленьким Зевсом и полетаю наперегонки с журавлями!» В то же время он думал: «Возвращайся к Кроносу, пока не поздно! Не пренебрегай его милостью! Он сократит тебе наказание наполовину!»

На синеве, залившей теперь почти все небо, заклубилось первое облако.

— Я лечу назад, — решительно сказал Прометей, но, уже собравшись лететь, добавил: — Но сперва я все же загляну к Амалфее.

В этот миг Кронос взглянул вниз, на Землю.

«Куда бы я ни направился, сразу назад или сперва в лес, прежде всего надобно встать!» — подумал Прометей и напряг было мускулы, чтобы подняться, и тут ему пришло в голову, что Кронос, может быть, вовсе его не видел и потому величайшей глупостью было бы добровольно ему во всем признаться. Но в то же время ему пришло в голову и другое: что повелитель, возможно, уже давно за ним наблюдает и что он, Прометей, возможно, сейчас упускает случай добиться смягчения наказания. В то же время ему пришло в голову, что Кронос, вероятно, давно его видел, давно вынес ему приговор и сейчас летает где-нибудь вокруг Сириуса, а потому безразлично, что бы теперь ни сделать.

«Так что же? — раздумывал он. — Лететь назад, пойти в лес, пойти в лес, лететь назад? Думаю, и раздумываю, и ничего не надумал: мечусь внутри круга и не могу из него выбраться!» Вдруг его охватила ярость. «Это несправедливо со стороны Кроноса, что он запрещает мне бывать на Земле! — взбешенно думал он. — Легко ему говорить, что буйствовать можно и на других планетах! Конечно, Марс, Нептун, Идальго и многие другие планеты хороши тоже, но на них нет жизни, и десять тысяч таких, как они, не заменят мне Землю. Но ведь Кронос этого не понимает!»

В этот миг он почувствовал, хотя еще довольно смутно и неопределенно, что речь идет о чем-то более значительном, нежели несколько лет заточения во льдах. Он медленно встал, а когда встал, ему вспомнилось видение — собственное его лицо, и внезапно он догадался, что оно означает. Он стоял на берегу, видел лес, видел небо и торжественно произнес:

— Я пойду сейчас в лес, и мне безразлично, видит меня Кронос или нет! С его стороны несправедливо это мне запрещать!

Один голос в его душе кричал: «Это неповиновение!» Другой возражал: «Это несправедливо!» Прислушиваясь к обоим, Прометей еще мгновение стоял в нерешительности, потом, не оглядываясь, побежал в лес.

Кронос как раз собирался взойти на солнечную колесницу и тут заметил бегущего. Пока Прометей лежал на берегу, Кронос принимал его за ствол дерева, однако, когда ствол этот зашевелился, Кронос понял, в чем дело. В порыве гнева он хотел метнуть молнию в ослушника, но потом одумался.

«На предстоящем пиршестве я учиню суд, и то будет грозный суд! Мне надоело наблюдать, как нарушают мою волю! Я навечно заморожу Прометея во льдах, если только он сегодня же не раскается в своем проступке и добровольно в нем не сознается. Тогда я ограничу наказание миллионом лет! Это послужит предостережением всем непокорным!»

Это решение почти развеселило мрачного Кроноса. Он велел Атланту поймать для него комету, летевшую на дальнюю звезду Орион. Садясь на нее, успел еще увидеть, как Прометей скрылся в лесу, потом Земля уплыла из его поля зрения, и он взлетел в белую пустоту Вселенной.

Прометей побежал в лес, прямо туда, откуда слышалось блеянье коз. Он так стремительно ломился вперед, что сойки издавали предостерегающий крик, от топота убегавших зверей в чаще стояли шелест и треск, а птицы в листве возмущенно галдели. Громче всех бранились чижи. Прометей остановился. «Вы что, не узнаете меня? Ведь я Прометей, ваш друг!» — только он хотел произнести эти слова, как неведомый недруг прыгнул с дерева ему на спину и повалил на землю. Рысь, подумал Прометей, чувствуя под руками пушистый мех, однако, когда эта рысь принялась с ним бороться, он понял, что это существо совсем иной, его собственной породы.

Посланец Кроноса, подумал он в замешательстве. Вражеские руки безжалостно стиснули его горло, и тут уж Прометею было не до размышлений. Ожесточенно сражался он с незнакомцем в рысьей шкуре, и к полудню оба так обессилели, что свалились в мох.

С трудом переводя дыхание, молча лежали они бок о бок, мысленно подбирая бранные слова, чтобы продолжить схватку взаимными поношениями, как вдруг земля между ними раскололась, и из щели высунулся какой-то росток. За секунду он вытянулся в длину и раскинулся в ширину, подобно можжевельнику, только вместо иголок от его деревянистого стебля отходили темно-желтые мясистые листья, а на самом верху распустился крошечный венчик ядовито-желтого цвета — цвета ненависти.

Это посланье от Геи, подумал Прометей, но вдруг к дереву подскочил козленок, чтобы попробовать невиданное растение. Только он надкусил кончик листа, как из кустарника вышла его мать, Амалфея, и, хорошенько боднув малыша, с наслаждением лизавшего густой медовый сок, отбросила его в кусты. Козленок заблеял от испуга и недовольства, но тотчас, не унывая, затрусил обратно к вкусным листьям.

— Бе-ека, ме-ека, бяка, кака, — сердито заблеяла коза, — листик желтенький — кусака, будешь желтый лист лизать, бе-еды не миновать!