— Да! Ты, как всегда, говоришь правду! Клянусь моим Кораном, лучше тебя не встречал человека на нашей земле!
Смех никогда не рождался в сердце Габила, и сердце его никогда не смеялось, но с тонких губ не сползает улыбочка, а маленькие серые глазки всегда блестят и готовы вместе с вами смеяться, если вы смеетесь, и плакать — если вы плачете.
Сейчас Габил идет из бригады. Идет не торопясь. Рядом о ним ползет его тень…
Габилу хочется с кем-нибудь поговорить по душам. Но с кем? Кому может доверить Габил свои мыслишки? И он доверяет их…
— А-а, привет, мой друг! — обращается он к своей тени. — За мной идешь? Не нравится? Злишься? А ты попробуй-ка, не пойди! Надоело, говоришь, за мной таскаться повсюду? Трудно? Ну, что же! И мне было нелегко… Что поделаешь? Терпи, голубушка, терпи! Ты на всю жизнь со мной связана. Гляди: поднял я руку — и ты подняла. Я нагибаюсь — и ты сгибаешься в три погибели. Я склонил голову — и ты склоняешь ее… Видишь? Кто над тобой хозяин? Я! Ну и выполняй мою волю! Что ты сказала? Самолюбие? Забудь, голубушка, о самолюбии! Забудь, как и я забыл! Ты знаешь? Мне, пожалуй, еще труднее, чем тебе, приходилось. Ты вот за мной ползешь и все, что я делаю, повторяешь. Что ж, повторяй! Ты не ошибешься! А я часто ошибался. Понимаешь? Ошибался! Когда-то, давно это было, правда, служил я у одного полковника — по фамилии Лабунец. Был я… ну, словом, я был его тенью. Был слугой, денщиком и старался служить ему верою и правдой; старался, чтоб полковник всегда мною был доволен. А как же иначе? Тут уж ничего не поделаешь!
И вот однажды приходит мой полковник домой и спрашивает:
— Гаврил Хамицович (чувствуешь, как ценил меня полковник? Гаврилом Хамицовичем называл!)… Гаврил Хамицович, говорит, какого ты мнения насчет Лизаветы Петровны?
А я то знал, что он эту самую Лизу до потери сознания любит. Ну, как я мог сказать ему о ней что-либо плохое?
— Клянусь моим Кораном, — отвечаю, — такой великолепной женщины еще на земле и не бывало!
— Ну и дурак! — кричит мой полковник. — Дурак и ни черта ты не понимаешь!
— Так точно, — повторяю, — я дурак, ваше высокоблагородие, и ни черта не понимаю.
— Ты-то, тень, знаешь что я не дурак, но разве я мог перечить полковнику? Прогони он меня в шею, что бы я стал тогда делать?
— Она бессовестная скверная женщина! — зло кричит полковник.
— Так точно, ваше высокоблагородие… — уже было начал я — ведь я всегда соглашался со всеми его рассуждениями, даже мыслями, но в этот раз мне почему-то пришло в голову, что он неискренне ругает Лизавету Петровну; может быть, он хочет узнать о ней мое мнение?
— Никак нет, — отвечаю, — ваше высокоблагородие, — Лизавета Петровна отменная и весьма достойная женщина.
— Негодяй! Дурак! Хам! Ни черта не понимаешь!
— Так точно, ваше высокоблагородие, я негодяй, дурак, хам и опять-таки ни черта не понимаю! Но вы поверьте, насчет Лизаветы Петровны я вам сказал от чистого сердца.
— Осел! Запомни: она — подлюга.
— Никак нет, ваше высокоблагородие, — продолжаю я упираться, — вовсе не подлюга Лизавета Петровна.
— Как не подлюга, мерзавец? Я было к ней едва прикоснулся, а она мне влепила пощечину!
Тут только понял я, дружище, что на этот раз влип. Нужно было бы мне повторять за полковником, что она подлюга, а я-то, осел, утверждал, что она великолепная женщина, чистейшей души! Кто его знал, полковника, что он на самом деле о Лизе думал? А это надо знать, дружище, всегда (нужно знать, и никогда нельзя ошибаться. Понимаешь? Хи-хи! Никогда нельзя ошибаться! Ошибешься — и сам не рад будешь. А я ошибся, и каких я нажил себе неприятностей! Ох, дурак, дурак ты, Габил! Конечно, дурак! Полковник чуть было не содрал с меня шкуру. «Ну, что ж, — думаю, — придется тебе, Габил, исправлять ошибку». Другой бы не посмел и слова сказать, но я, ты ведь знаешь, я — толстокожий.
— Простите, говорю, ваше высокоблагородие, я так выразился насчет вашей Лизаветы Петровны, потому что я знаю — что вы ее любите…
— Я ее, балда этакая, никогда не любил, я таких, как она, никогда и любить не стану!..
— Эх, ваше высокоблагородие, я и не сомневался ни на минуту, что вы ее вовсе не любите: вы хотите ее взять в любовницы…
— Идиот! В любовницы? К черту таких любовниц!
Ну, вижу, совсем разъярен мой полковник. А когда хозяин серчает, подчиненный должен съежиться, стать незаметным, как мышь.
— Само собой разумеется, — говорю, — ваше высокоблагородие, к черту таких любовниц! — (А дальше — что? Завидую тебе! Тебе-то вот не приходится попадать в такой переплет! Идешь и повторяешь все за хозяином… Нет у тебя забот!)
Но тут, понимаешь, помог мне мой ум. Что, думаешь, я сказал полковнику? Ты бы в жизнь не придумала такого ответа, а я придумал!
— Простите, — говорю, — ваше высокоблагородие, мне только испытать хотелось, любите вы в действительности Лизавету Петровну или совсем наоборот. Если вы любите, то не стоит ее порочить. Но если вы ее терпеть не можете, то, уверяю вас, что все, что о ней вы лично думаете — я так же думаю (ты сам понимаешь, раз хозяин стоит со мной рядом, у меня не может быть собственного мнения!), и я вместе с вами уверен, что она самая скверная, самая бессовестная женщина из тех, что мне встречались на свете! Мне самому, — говорю, — на нее даже смотреть противно!
— Молодец! — похвалил меня полковник (вот точно так и сказал: «Молодец!»). Молодец, Гаврил Хамицович, такой правды я от тебя еще ни разу не слышал. Иди, — говорит, — отдыхай, ты мне больше не нужен.
Я ушел, дверку притворил, а сам подглядываю через замочную скважину. Полковник-то мой, что, ты думаешь, делает? Плачет! Сам с собой разговаривает.
— Я, говорит, покончу с собой! Или женюсь на ней, или мне жизнь не мила! Не могу я прожить без ее черных глаз, без ее пушистых волос, без ее белой шейки, без ее тонкой талии…
Вот и попробуй тут во всем разобраться и во всем к своему хозяину приспособиться! Скажешь в цвет — он тобой доволен! А не в масть ляпнешь — плохи будут твои дела!
Так я со многими хозяевами жил, и все меня очень ценили. Запомни, дружище, что хозяева обращались ко мне не иначе, как «Гаврил Хамицович». Вот так они меня уважали! И так я привык хозяевам угождать, что без хозяина дня прожить не могу. Все равно какой, пусть будет самый ледащий, лишь бы был хозяин! Клянусь тебе моим Кораном, у того полковника ума в голове было меньше, чем у меня в левой пятке! Но разве дело в уме? Возьми председателя нашего колхоза. Клянусь моим Кораном, он в тысячу раз умнее полковника! А я его терпеть не могу! Но раз он мне хозяин, я должен ему быть приятен. Если бы он не был председателем, я бы ему и двух слов не сказал. Но — он мой хозяин, хотя, клянусь, он на хозяина вовсе не похож. На собрании ему все перечат, все его критикуют. Их бы кнутом за это, а он выходит из-за стола и говорит совершенно спокойно:
— Товарищи правильно говорят, действительно, у нас есть недостатки, их нужно изжить…
Чудак какой! Как же так правильно, когда против тебя выступают? Попробуй кто моему полковнику, бывало, сказать, что он неправ, он бы показал, с чем правду едят, с чем — неправду!
Ты как думаешь, дружище? Раз ты — моя тень, выполняй мою волю! Я — тень своего хозяина, я должен выполнять его волю… Так я жизнь понимаю!
Как раз в эту минуту разглагольствования Габила прервал чей-то голос:
— Добрый день, Габил!
Еще не оглянувшись, Габил надел подхалимскую улыбку и тотчас ответил, склонив набок головку:
— Спасибо, дорогой! Большое спасибо!
— А с кем ты, Габил, разговаривал? — спросил Сандыр, председатель колхоза. (Это был он, долго шедший за Габилом следом).
— Да сам с собой, Сандыр! Тебя все хвалил! Клянусь моим Кораном, я не могу молчать! Ведь такого человека, как ты, я не встречал еще на нашей земле!
— Хвалил? А мне показалось совсем другое… И что ты там, Габил, разглагольствовал о хозяевах да о тенях? Нам, знаешь, тени больше не нужны. Нам нужны настоящие люди, а вовсе не тени…
