Ниже, под сторожевыми башнями, появились три тоненькие женские фигурки в старинных осетинских платьях. Бархатные шапочки с золотым шитьем, серебряная филигрань нагрудных застежек и поясов — Дзиу пытался сделать все, как положено, но это была слишком трудная и кропотливая работа. Провозившись без толку два дня, Дзиу оставил женщин без украшений. Зато внизу под их фигурками он вырезал три котла, похожих на тот медный, клепаный, в котором его мать варила к празднику пиво.

Ягнята пощипывали траву, пили воду из родников, блеяли и подрастали, а Дзиу учил арифметику и радовался, глядя на посох, украсившийся тремя тихими, понурыми овечками. Теперь оставалось еще вырезать трех пастухов под овечками, трех пастухов в косматых папахах и прямоугольных бурках. И снова Дзиу точил и правил нож, снова резал твердое ореховое дерево, точил и правил, а время летело стремительно, день за днем, один безоблачный день за другим.

А однажды над пастбищем появилась огромная стая ворон. Размеренно каркая, неторопливо ворочая тяжелыми крыльями, вороны кружили низко над землей, и по траве, по каменистым откосам тревожно метались их черные тени. Задрав головы, глядя в потемневшее небо, жалобно кричали ягнята, и Дзиу вспомнил вдруг, что вороны собираются в стаи, когда кончается лето, когда близится осень.

Вороны, будто вспугнул их кто-то, шарахнулись вверх, к сторожевым башням, живою, волнующейся тучей повисли над ними, загомонили, снижаясь, разом посыпались вниз, садясь к подножью полуразрушенных крепостных стен, скрылись среди камней, исчезли, а Дзиу, отложив в сторону нож и посох, встал и огляделся.

Все было, как прежде: желто-зеленая трава на склонах, яркое небо над скалистым хребтом, блистающие ледники вершины Адай-хох, бурлящая внизу река. Но среди трав уже редко проглядывали цветы, скалы чуть потемнели, припорошенные летней пылью, ледяные шапки вершин сдвинулись чуть ниже обычного, в голосе бурлящей реки поуменьшилось радости, поприбавилось рассудительности, а ветер, сквозной ветер, летящий в ущелья, уже таил в себе запах близкого снега.

Надо торопиться, думал Дзиу, надо торопиться.

Всю последнюю неделю лета он сидел, не разгибаясь, резал фигурки пастухов — папахи, бурки, глаза, носы; подправлял сделанное раньше — трех человечков с кинжалами, трех скакунов, трех женщин в старинных платьях. Он хотел закончить резьбу тремя воронами с раскинутыми крыльями, но на ворон уже не оставалось времени.

Тридцать первого августа посох был готов. Дзиу отшлифовал его наждачной бумагой, протер полями своей войлочной шляпы, смазал подсолнечным маслом, и ореховое дерево потемнело, матово засветилось, гладкое и чистое. Вечером, пригнав ягнят домой, Дзиу подошел к отцу, остановился, оперся о посох, показывая его во всей красе, и улыбнулся с горделивой застенчивостью мастера.

Но отец не заметил трех человечков с кинжалами, трех скакунов, трех женщин в старинных платьях и трех пастухов в лохматых папахах и прямоугольных бурках.

— Где седьмой? — спросил он, глядя за спину сына.

— Что? — удивился Дзиу.

— Седьмой, — повторил отец.

Дзиу обернулся, и удивление его сменилось тоской — он пригнал с пастбища шесть ягнят, шесть, а не семь.

— Не знаю, — зевнув от волнения, сказал он, — не знаю.

— Идите ужинать, — тихо позвала мать.

— Не знаешь, потому что не умеешь считать, — сказал отец.

Дзиу обиделся. Он умел считать — раз, два, три, четыре — хоть до миллиона. Ему не давалось деление, вот что ему не давалось! И умножение тоже.

— Идите ужинать, — вздохнула мать. — Идите, — сказала она и осеклась, потому что муж ее повернулся круто и, хлопнув калиткой, ушел со двора. Дзиу, потоптавшись в нерешительности, бросился за ним. Мать подняла с земли забытый сыном посох, вытерла его передником, отнесла на веранду и спрятала там за старый шкаф.

А Дзиу трусцой бежал за отцом, спорым шагом поднимавшимся в гору, к поляне, на которой его сын пас сегодня ягнят. Уже стемнело. Вечерний туман обвис клочьями на гребнях скал, улегся в расщелины, в небе светились крупные, ясные звезды, где-то во тьме горестно всхлипывали ночные птицы.

— Борик, Борик, Борик! — звал отец потерявшегося ягненка. — Борик, Борик! — останавливался, прислушивался, шел дальше — в гору, вниз по склону, по бездорожью, по росе — здесь ягнята паслись вчера, здесь третьего дня прятались в пещере от дождя, сюда Дзиу гонял их на водопой. — Борик, Борик, Борик! — слышалось сквозь бормотанье ручья.

С тех пор, как они вышли из дома, отец ни разу не взглянул на сына, и Дзиу, рысцой поспевая за родителем, зорко посматривал вокруг, надеясь первым увидеть ягненка и понимая, что это снимет с него часть вины. «Почему всех баранов в Осетии называют Бориками? — походя размышлял он. — Надо каждому давать свое имя». Запыхавшись, он то и дело облизывал пересохшие губы, отирал ладонью потный лоб, а с гор, с ледников вдруг пахнуло холодом, дунул ветер, гоня мутную пелену облаков, гася одну за другой звезды.

— Борик, Борик, Борик! — звал в кромешной тьме отец.

— Мме-е-е! — заблеял Дзиу, надеясь, что ягненок отзовется на родной звук.

— Ты волком завой, — посоветовал отец, — может, он перепугается и сам побежит домой.

Дзиу глянул на село. Отсюда, сверху, едва виднелись темные крыши и темные стены домов. Село казалось очень далеким и необитаемым, и только одно окно светилось в ночи — это мать ждала мужа и сына.

Утром она дала Дзиу белую рубашку, он положил в портфель чистые тетради и новенькие учебники, сунул рядом с ними свой прошлогодний долг — тетрадку с теми задачами, которые решал летом, и пошел в школу. Он пропустил мимо ушей поздравления учительницы по поводу начала учебного года, сдал на проверку свою арифметику, отсидел кое-как четыре урока и, когда раздалась жизнерадостная трель последнего звонка, первым выскочил из-за парты. Прибежав домой, он наскоро поел, переоделся и отправился — Борик, Борик, Борик! — в горы на пастбища.

Сентябрь выдался теплый, солнечный, и Дзиу еще не раз выходил на поиски, но напрасно — Борик как в воду канул, как в воду.

Слоняясь по горам и размышляя о пустоте и печали жизни, Дзиу забрел однажды в лес, шел, шел и остановился, заметив на обочине, возле тропы фиолетовые шляпки сыроежек. Он постоял немного, подумал, потом, будто осенило его, сорвал гриб, второй, стал собирать — опята, маслята, зеленые моховики — все, что под руки попадалось. А вечером, когда они с отцом уселись за стол в ожидании ужина, Дзиу сказал, как бы взвешивая:

— Один килограмм грибов свободно заменяет килограмм баранины.

— А шкура? — поинтересовался отец.

— Что? — не понял Дзиу.

— Чем ты заменишь шкуру?

Дзиу опустил голову.

Он опустил голову, но решения своего не изменил. Шкура шкурой, а мать все жарила и жарила грибы, собранные сыном на лесистых склонах гор. Грибы на завтрак, на обед, на ужин, будто ничего другого в доме не было.

— Все! Не могу больше! — взмолился в конце концов отец. — Хватит!

Мать улыбнулась, убирая со стола сковородку с грибами, и Дзиу понял, что неприятности кончились и заключен мир.

А солнце светило весело и радостно, ни облачка в чистом небе, ни пятнышка, и Дзиу не размышлял больше о пустоте и печали жизни, а считал дни, оставшиеся до праздника Ногхор. И виделось ему то сиреневое утро, когда они с отцом выйдут из дома, оседлают коня, сядут на него вдвоем — отец впереди, Дзиу сзади — и поедут в селение Хид.

Он каждый день думал об этом, а дней оставалось все меньше и меньше, и думалось ему все приятнее, и однажды, размечтавшись на уроке, он даже цокот копыт услыхал, цокот копыт и праздничные песни слышались ему, а все, что звучало рядом, — скрип парт, голоса, шелест страниц — слилось в приглушенное невнятное жужжанье.

— Дзиу, Дзиу, — жужжало вокруг, будто не осень была, а весна, будто черноголовые шмели трудились в весеннем саду.

— Я с тобой говорю, Дзиу, — пробился сквозь жужжанье голос учительницы. — Встань, когда говорят с тобой!