Темыр, хоть и намного моложе Марза, может быть, первым из урсдонцев почувствовал к изгою расположение. Род Мизуровых ветвист, берет начало с незапамятных времен, а что в том толку — и он тот же сирота, и он на те же муки и метания был обречен. Вдобавок его еще и по заморским странам носило, как щепку в весеннее половодье. В далекой обетованной Америке, куда добирался он с группой бывалых горцев через всю Сибирь и Аляску, теми же мозолистыми руками добывал хлеб насущный. Год за годом — целых шесть лет жизни впроголодь отстругал! — копейка к копейке, а вернулся в родной Галиат в Уаллагкоме тем же Темыром, лишь умудренным горьким опытом несостоявшегося золотоискателя. Заработанного кровавым потом на той чужбине хватило лишь на переселение в равнинное село Урсдон, на обзаведение семьей и кое-каким хозяйством. Разве не так же, как и Марза, ставил он дом среди чужих людей, разве не те же косые взгляды имущих сносил? Но кипела в нем еще и ярость к неправде, была у него смелость непослушания, и жил он жаждой обновления своей доли. Не зря «варился» в бурлящем котле рабочих забастовок. Та братская солидарность навсегда зарядила молодого горца энергией борца. В отряде керменистов[45] Сосланбека Тавасиева[46] слыл не последним джигитом. А то, что в партийном билете проставлена дата рождения Революции — предмет его особой гордости. Потом были Советы, колхозы, схватки с кулачьем, радость ощущения человеческого доверия…
Прошелестело грозовое время над бедовой головой Марза, и остался он в одиночестве.
После переселения с гор на плоскость Темыр сразу же обнаружил в нем родственную душу норовистого искателя счастья и с легкой душой сосватал ему двоюродную сестру. Двух крепышей родила Еленат Тайкулову, и зажили они веселей. Однако у Марза другое было на уме. С ног сбился добытчик. Пешим ходом зачастил во Владикавказ. Встанет с зарей, а к вечеру обернется с ношей. Верст сто с лишним отмахает — не чихнет. Расторговались родственнички. Хозяин дома шастает по коммерческим делам, сестрица из окошка выглядывает, кому сатина или ситца отмерит, кому иглу с нитью одолжит в кредит, кому сладости городские припасет. Лавчонку они так и не завели — корм не в масть, — а вот нэпманом люди окрестили зятя. Хоть такого крещения сподобился!
Выветрилась та злая накипь, торгашеская натура уязвлена стала, да похлеще, чем в пору молодости. Тогда его до слез донимали обиды от людской неправоты, ныне корни подточили, те самые корни, которые наконец-то он пустил в земле, чтобы не мачехой звалась — матерью. Так и не отвел мерина на общую конюшню. Взял да оседлал клячу и отправился в соседнее село сватать вторую жену — все же людям наперекор и помощница слабеющей от недугов Еленат. И с этим чудачеством Марза смирилась молва. Любвеобильная супруга народила Тайкулову кучу сыновей и дочерей. Он построил еще один дом рядом со старым, обнес их двухметровым забором из булыжника, благо, река плескалась тут же за воротами под кручей. Островок посреди океана. Крепость без бойниц… Башня разрушается от тяжести своих же камней, сказано мудрецом. Не Марза Тайкулову перечить, спорить с ним. Не обидел бог его сыновей от Еленат и крутостью характера, и телесной мощью, неуютно им жилось в огражденном подворье родителя, вот они и увязались за дружками, записались в колхоз. Ладно, если бы только сами взбеленились, так нет же — увели с собой и младшую жену отца. Глава семейства не стерпел их самовольства, вожжами отхлестал ослушников, да разве плетью обух перешибешь? Однако разговелся, злость сорвал и бразды из рук своих не выпустил. Два очага теплятся в его доме и поныне. Работящие колхозники и единоличник как-то ведь уживаются под одной кровлей. Раз в неделю, в большой базарный день, старик, как на праздник, отправляется с возом чинаровых дров в районный центр. Все-таки отдушина — потолкаешься среди менял, куплей-продажей позабавишься и оттаешь, да и семье, разросшейся на зависть, хоть какая, но подмога. Иначе недолго власти над домочадцами лишиться, обузой, прихлебателем начнут величать односельчане… Единоличник — это да! Личину сохранил, линять не собирается. День-деньской, от воскресенья до воскресенья, сидит он, просиживает на нихасе возле своей крепостной стены. Плоский камень, на котором Марза обычно отдыхает в кругу стариков, изрядно поистерся и углубился в том самом месте, где он согревает его собой.
Старшие сыновья уходили на войну вместе. Озорник Дабан, светясь доброй улыбкой, сказал тогда:
— Береги, дада, семью и на нас крепко надейся. К валуну же, ради бога, не прикасайся. Вернемся с фронта, сами покрупней приволокем с реки. Чтобы ровненький был и гладкий.
В другой раз Марза не преминул бы проявить свирепость характера, проучил бы наглеца, да что теперь поделаешь — не то время, тяжкая участь ждет наследников, да и не совладать с богатырями, — смягчился он, с удовлетворением оглядев крепкие плечи, мужественные лица ребят, словно вместо напутствия ощупал каждого из них костлявой отцовской рукой.
Накануне отъезда мобилизованных, ближе к вечеру, созвал он соседей, кто-то из младших освежевал барашка, и старики многократно, с истовостью верующих испрашивали сочувствия у святого Уастырджи, покровителя достойных мужчин, путников и ратников. Полный турий рог черного пенистого пива осушил на проводах и сам Темыр.
— Ныне новобранцев благословляют куда сдержанней, — с глухой невыплаканной тоской по утратам подумалось Темыру. — В начале войны уходили в армию заматерелые, прокаленные ветром и солнцем пахари и пастухи с бугристыми от мозолей руками и умудренными сердцами, потому и страху за кормильцев было как-будто поменьше. Настал черед неоперившихся еще птенцов, и слез проливается вдвое больше — к материнской горечи прибавилась печаль девушек, грусть невест…
Стало пригревать солнце — в лесу заметно потеплело, тропы начали подсыхать, листва лопается под копытами с плотным хрустом. Значит, путь длился час-полтора и скоро распахнутся врата неба. Такое ощущение возникало у него всякий раз, когда жеребец выбирался из полутьмы дебрей на поляну урочища Тырмон, и всегда оно было легким и радужным. Сегодня предчувствие не то что не радовало — угнетало.
Пытаясь объяснить свое удрученное состояние, Темыр поразился небольшому открытию, неожиданному и весьма странному: всю дорогу за ним неотступно следовал Марза. Он думал о нем, ворошил прошлое и настоящее старика, корил и вышучивал, жалел и журил его. Ну, а если говорить всю правду, та они никогда и не разлучались, всю жизнь прошли бок о бок. И не только с ним — с великим множеством людей. Обступи они его в одночасье, разве не исчез бы, не обернулся бы капелькой в море человеческом. Это же надо… С кем только не сводила судьба, чьи только следы не пересекали его собственную стезю. Одних он любил, одаривал добротой, щадил, делил с ними хлеб-соль, других не переносил, попросту ненавидел, бывало, даже схватывался насмерть. Люди, люди… Наверно, это и есть жизнь. Наверняка. Доведись пережить все заново, не решился бы перекраивать или менять что-либо. Иной меры у него нет, не могло быть и не надо.
Впервые в это погожее утро жеребец заржал громко, заливисто — почуял близость человеческого жилья и отдыха. Впереди в разреженных зарослях ореха, малинника, рябины открылся голубоватый просвет — нежная зелень отавы вперемежку с золотистой рябью усыхающих листьев бука, дуба, клена. Ступив на кромку урочища, вороной вновь заржал, теперь уже победно, торжествующе. Где-то далеко-далеко отозвалось ему эхо, рассеянное скальными нагромождениями. Да он, видать, и не жаждал отклика — тут же, похрапывая всласть, отгоняя назойливых осенних мух взмахами хвоста, утыканного репейником, принялся стричь ковровую гладь пастбища.
Всадник спешился, пружинисто присел на корточки раз, другой, разминая затекшие ноги, затем поспешил к кошаре. Жеребца расседлают те, что помоложе. Впрочем, и остальные гости Тырмона только слегка расслабили подпруги — табунок коней под седлами разбрелся по поляне.
