Нуба, звала она, а травы заплетали ноги, ветки лезли в глаза. И силы кончались, а он не поднял лица. Не посмотрел. Да она вообще не увидела его и не почуяла! Неужто это случилось из-за показанных ею картинок счастливой любви? Его должна была обуять слабость! Он должен был стать мягким, податливым, позволить ей вползти и устроиться в сердце, чтоб, даже, когда она просыпается, часть ее оставалась в нем, так же как другая часть недреманно следит за жрецом-египтянином.

«Тот сам отдался матери тьме. А этот — нет».

Сбегая по лестнице, она отмахнулась от язвительных мыслей, что дразнили, покусывая. И подойдя вплотную к стене серого тумана, остановилась, чтоб прийти в себя. Огладила на груди и бедрах складки полосатого хитона — этак ей никогда не облечься в белые сверкающие одежды настоящей жрицы. И вздохнув, нацепила на узкое лицо приветливую улыбку. Шепча открывающие слова, повела руками в толщу тумана и ступила в прореженное отверстие, что сразу за ней снова затянулось сплошной пеленой. Шум галерей и переходов смолк, будто отрезанный. И вместо него раздался ясный, ледяной голос жреца удовольствий.

— Она тебе нравится? Посмотри, какие круглые бедра. И груди. Потрогай губы, — она сладка, как спелый плод.

Онторо, улыбаясь, шла по тропинке между зеленых лужаек и голубых ручьев, а с веток к ней слетали попугаи, крича скрипучими голосами. Бабочки садились на черные волосы, складывая и расправляя прозрачные крылья.

Посреди изумрудной лужайки, окруженной изогнутыми деревцами с огнями цветков, в легком раскладном кресле сидел Маур, лениво рассматривая стоящую перед ним на коленях чернокожую девушку, пухлогубую и широкобедрую. В ответ на предложение жреца пожал худыми мальчишескими плечами. Жрец усмехнулся и кивнул. Девушка вскочила и кланяясь, убежала, мелькая розовыми ступнями. А на ее место тут же устремилась другая — повыше, с тяжелой большой грудью. Пока мальчик рассматривал новую игрушку, жрец кивнул над его плечом подошедшей Онторо.

— Чего ей надо? — спросил Маур, кривя брови.

Онторо встала на колено поодаль от девушки. Коснулась рукой груди, потом горла.

— Пусть мать Темнота всегда ласкает тебя лепестками черных цветов, избранный сын. Может быть, все они слишком взрослы для тебя?

Оглянулась на небольшую толпу, семь или восемь девушек переминались невдалеке, глядя на мальчика — кто с испугом, а кто с надеждой. И указала пальцем на самую юную, что незаметно старалась спрятаться за подруг.

— Рассмотри эту, избранный сын. Если бы амигдале дана была милость цвести черными лепестками, то она не превзошла бы нежности ее щек и плеч.

— Да… — согласился Маур, разглядывая девочку, которую толкали к нему стражи, — пусть эта, разденьте.

Жрец удовольствий усмехнулся, не сводя с советчицы ледяных глаз. А та склонилась, касаясь лбом прохладной травы. Ждала.

— Я беру ее. И пусть ко мне в покои пришлют двух солдат. Погрубее. Больших.

Мальчик, проходя мимо жрицы, милостиво тронул пальцем подставленное горло.

— Ты цепка, как болотная пиявка, черная хвостатая тварь, — шепот жреца был слышен только Онторо и она поклонилась ему.

— Куи-куи, мой повелитель. Помнишь, я говорила, что приползу к тебе, целовать палец за пальцем на твоей правой ноге? Ты победил, подставляй ногу.

Жрец выставил вперед ногу, обутую в плетеную сандалию. Рассмеялся, увидев, что Онторо не торопится исполнить обещанное.

— Умеешь ты веселить меня, знахарка. Рассказывай, что стряслось.

Мужчина сел в кресло, вертя перед лицом ухоженными кистями, с ногтями покрытыми яркой краской — любовался. Онторо, сидя на траве, сказала:

— Он исчез. Будто не было. А ты ведь знаешь, сколько сил положила я…

— Сколько сил! — передразнил жрец, — и что? А клялась, била себя по бокам гладким хвостом. Почему я должен покрывать твои промахи? Может быть, сразу выйдешь перед советом и расскажешь шестерым, каясь и хлопая себя по щекам?

— Потому что совет выкинет меня на черные пески. Кварати заберет мое тело и отдаст его мужу из моря.

— И правильно сделает!

— Нет. Ты знаешь, что нет. Ты один. Потому я пришла к тебе, учитель. Разве полезно потратить силы впустую? А если мы потеряем великана, то это твои силы, вложенные в меня, они пропадут.

— Не учи. Это я знаю, не щенок.

Он наклонился вперед и белые ровные пряди, сплетенные на концах, легли на колени. Голос был тихим и яростным.

— Скажи другое. Ты ближе всех нас могла подобраться к его мыслям.

— И к сердцу.

— Да, и к сердцу. Ты все еще уверена, что именно он нужен? Живой? Убивать людей так просто. Он, должно быть, уже на побережье понта. Посланцы найдут его и — отравленное вино. Или — укус паучихи-вдовицы. Но ты ратуешь за его жизнь. Это твое тело жаждет, а ты лжешь? Или же?

— Мое тело жаждет. Видишь, я честна. Но оно лишь инструмент матери тьмы. Пленив его, я получу раба для изысканных удовольствий. И он научится наслаждаться пороком и жестокостью, как учится у тебя избранный сын. Свет лишится величайшей преданности. И на нем появится пятно. Это будет и если он умрет, да. Но если останется жить, то темнота станет сильнее!

Она подняла брови, будто досадуя на то, что приходится говорить о простых вещах:

— Ослабить и усилить всегда лучше, чем просто ослабить.

— Да. Если все получится.

— Так помоги мне! И получится. А если нет — ну что же, пусть совет отдаст темноте прекрасное тело Онторо.

Жрец протянул холеную руку, женщина подползла, опираясь на ладони, коснулась губами белой кожи. И захрипела, когда жесткие пальцы, метнувшись, сдавили ей горло.

— Я буду стоять на песке и петь, глядя, как женится на тебе темный муж черной Кварати, тварь. Если ты подведешь меня. Иди. Я поговорю с посланцами. Они разведают, что можно сделать, чтоб его мысли вновь обратились к тебе.

Пальцы разжались. Онторо откинулась, хрипло вдыхая и прижимая к груди руки. Внутри, там, куда врывался горячий воздух, все тряслось и текло, истаивая от боли и наслаждения. Как же она ненавидит его — белого учителя удовольствий. И ненавидя, не может избавиться от его уроков. Вбитых мучениями и плетью, цепями, голодом, и унижениями. Ну что же, пусть царствует, пока нет с ней Нубы. А потом, когда рядом будет великан, покорный и сильный, она взмахнет рукой, указывая. И получит другое удовольствие, высокое и острое. Для того она отдана матери тьме, чтоб наслаждения становились сильнее и больше. Она хорошая ученица. Жрец и не знает, насколько хорошая.

— Иди, — лениво сказал мужчина, отряхивая руку, — сегодня ночью примешь меня. Посмотрю, все ли помнишь из моих уроков.

— Буду ждать, мой хозяин.

Она поднялась и пошла, а полосатая ткань омахивала ровные кончики зеленой травы, что вся — одного цвета и размера.

— Куи-куи, гладкая тварь, — жрец усмехался, следя за высокой фигурой.

Она считает себя умнее его. Быстроживущие все такие. Прибегают, дрожа от жадности — все успеть, все перепробовать. Проглотить то, что не прожевали. Это понятно, у них так мало времени. Эта — гладкая, если не станет жрицей — состарится скоро — через семь лет. И потому она так полезна, знает, знает и торопится, изо всех сил. Пусть отдает их все. Сколько таких мелькнуло за последние две сотни лет. И никто не остался.

Ахатта проснулась от детского плача и, подхватившись, нагнулась над завернутым в плащ ребенком. Бормоча ласковые слова, распахнула мятое и изрядно выпачканное платье, давая мальчику грудь. И уселась удобнее, чтоб маленький Торза не сползал с ее острых коленей. Слушала как жадно, толчками, он выбирает из груди молоко, трогала пальцем маленький кулачок. А потом подняла голову в прозрачную темноту. Тихими шагами подошел Убог, присел рядом, кладя на траву связку из трех птичьих тушек, топырящих жесткие крылья.

— Ты уже поспала, люба моя, жена? Хочешь есть? Вот птицы, я их словил, силками.

— Да, люб мой. Поедим и поедем.

Качая мальчика, она смотрела перед собой, задумавшись. А Убог, раздувая пламя маленького костра, испытующе и с беспокойством поглядывал на неподвижное лицо. Скулы женщины обтянуло блестящей кожей, под глазами лежали черные тени, отчего глаза казались темными ямами в пол-лица. Когда мальчик на ее руках уронил головку, засыпая, она поцеловала темную макушку и бережно положила его на плащ, укутывая.