— Мы едем в стойбище, люба моя жена? — с надеждой спросил Убог, прилаживая на рогульки поперечину. Сел рядом, ловко обдирая пестрое перо.

— Что? Да. Да.

— Нехорошо красть детей. Так делают тати. Но если мы едем в стойбище…

— Я же сказала! — она резко поднялась и ушла от костра в темноту.

Дергая руками, расшнуровала платье и скинула его, переступая худыми ногами. Она грязна, как настоящая дикарка. Но скоро, уже скоро. Нагибаясь, собирала с травы предутреннюю росу и прикладывая мокрую руку к шее и плечам, освежила кожу. Потерла горящее лицо. И снова надевая платье, огляделась, будто только проснулась и не понимала, где она.

Мысли путались, бродили в голове медленно, спотыкались и замирали. Что она делает здесь? Зачем уехала в полис. И зачем она — Убог прав, она украла ребенка. И везет его… куда она везет его? Зачем?

Беспомощно оглядываясь, стянула на груди кожаные шнурки, стала завязывать и бросила, опуская руки.

Знак. Без него нет мыслей, она болеет. Может быть, это болотная лихорадка. А может, солнце пробуравило ей голову и выпило мысли, высушило их.

Она быстро пошла обратно к костру, наклонилась, ища сумку. И крикнула так, что маленький Торза заплакал.

— Где? Где она? Ты!

— Что, люба моя, что там? — мужчина вскочил, отбрасывая ощипанную тушку.

Но Ахатта уже схватила сумку, и накативший к сердцу холод медленно отступал, переливаясь по ребрам вниз, к животу и заставляя колени мелко дрожать.

Прижимая мягкий кожаный мешок к груди, она снова исчезла в темноте.

Убог отряхнул тушку и, нанизывая на острую ветку, зашевелил губами, хмурясь и мучительно соображая. Его изменившееся тело что-то помнило само, и когда не нужно было думать, он поступал стремительно и верно — пускал стрелу в цель, выхватывая ее из горита, отвечал что-то разумное, на быстро заданный вопрос. Но как только нужно было задуматься специально, голова становилась большой и мягкой, и невозможно было нашарить в ней нужных мыслей. Это не волновало его, пока он жил в племени и ходил следом за Ахатой, испуганно округляя руки, оберегая ее от излишней быстроты. Но сейчас ее решения были его поступками. И не умев подумать эту мысль, он просто тревожился. Да еще печалился и злился, что так плохо умеет думать.

Когда женщина смотрела на него, улыбаясь усталой улыбкой, он успокаивался. Она не сделает плохого. Смотрит… Но потом она отворачивалась, на худое лицо с острыми скулами наползала тень — сложное выражение решительности, смешанной с недоумением. И Убог боялся подумать мысль, что подползала и дергала его за руку. Может быть, его люба жена — безумна?

Чтобы не испугаться совсем, тому, что посреди темной степи двое безумных везут куда-то крошечного чужого сына, мужчина замурлыкал песенку, старательно прогоняя страхи нескладными веселыми словами.

— Ба-боч-ка, баа-боч-ка,

— Крылушки, нож-ки…

— Сядь на головушку…

— Хлебушка дай…

Фигура Ахатты показалась в свете костра. Держа руку у выреза платья, она смеялась, повторяя за ним слова песенки. Оборвав себя, спросила:

— Ты помнишь, кто пел ее?

— Нет… А, да! Ее пел страшный мужчина, который бежал за мной по степи! Но это не его песня, люба моя, это песенка дороги, ее знают все.

— Знак, — сказала Ахатта и улыбнулась, — знак.

Ее лицо было светлым и спокойным, глаза уверенно блестели. Садясь, она вытащила зубами пробку из меха с вином и сказала:

— Где твоя птица, есть хочу.

— Сейчас, сейчас, люба.

Убог суетился, радуясь, что его люба стала обратно умной и передумала терять голову. А та ждала, когда мясо прожарится, и тоже радуясь кристальной чистоте мыслей, думала, поглаживая спрятанную на груди подвеску.

Почему только что все казалось ей неразрешимым? И неправильным. Она все делает верно. Она одна все делает верно! Мальчик не нужен никому, его даже не сумели как следует оберечь. Пришла она, но так же могла явиться любая другая, обольстить Теренция змеиными словами и, разглядывая ребенка, брызнуть на него ядом. Или уколоть в темечко тонкой иглой. Он был в опасности, и она его спасла. Неум спрашивает, отвезет ли она мальчика княгине…

Она ласково кивнула Убогу, беря из его рук горячую тушку, каплющую ароматным жирком.

Княгине? Которая не сводит ног и не видит ничего, кроме своего обильного речами чужестранца? Ну уж нет. Что может она дать сыну, если сама — думает, как низкая площадная девка… Ахатта слышала, чему она учит девочек. Ведь это все ее память, а не рассказы нянек. Разве будущему вождю место рядом с такой. Он — избран.

— У меня есть еще лепешка. Последняя.

— Спасибо тебе, люб мой, муж.

Дети. Высокие дети, лучшие дети, они — будущие мужчины. И место им, где знающие и умелые смогут вырастить их по-настоящему. Ну, с чего она решила, что ее мальчик несчастен? Когда тупые тойры увели ее, а она рыдала и протягивала руки, мальчик возлежал на руках белого жреца и был счастлив. Так же он счастлив и сейчас. Конечно! И она сделает Хаидэ доброе дело, отвезя ее сына туда же, пусть братья растут вместе.

А неум, которого она прихватила с собой… Он охранял ее в пути, который скоро закончится. Добывал мясо. И кажется ей, что вскоре он пригодится и еще для чего-то.

«Эта мысль еще придет ко мне, такая же гладкая, блестящая и весомая. Настоящая. Красивая. Остался всего день пути».

— Скоро светает. Мы едем?

Держа на руках ребенка, Ахатта дождалась, пока Убог затушит костер и, передав ему мальчика, села на Ласку. Приняла сверток, устроила на коленях, перетягивая себя по плечу концом плаща, чтоб не сползал. И, держа рукой, другой подхватила поводья, послала лошадь вперед тихим голосом.

Ехала, улыбаясь просыпающимся травам, дымке, прячущей ветки кустов и черные стволы деревьев в крошечных рощицах. Мечтала о том, как мальчики вырастут — стройные красавцы, братья, в прекрасных белых одеяниях, и с волосами, убранными серебряными тиарами. Будут сидеть на тронах, милостиво кивая шестерым жрецам, что падают перед ними ниц. Все племя будет принадлежать им и еще множество других племен. Жрецы научат, как завоевать степь. Она лежала под ними и знает их цели. Они хотят стать всемогущими. А разве вождь хочет другого? Любой вождь. И рядом с мальчиками-мужчинами будут их светлые матери, и им будут поклоняться народы.

Она посмотрела на краешек солнца, что вылезал над дымной от росы травой. И ахнула, когда голова вдруг раздалась, показывая ей широкое и большое, бескрайнее. Не только здесь! Везде, по всему миру, где есть матери, рожающие достойных, их забирают в ласковые места, полные трав, птиц, бабочек, журчащих ручьев и сочных плодов. — Вырастить настоящих вождей, что сменят испуганных и бестолковых.

«Ты убегала от своей судьбы, мать избранного, но разве можно убежать от нее…»

Утро наполнялось птичьими криками, шуршали в траве полозы-желтобрюхи, качая высохшие метелки, из-под копыт в стороны прыскали кузнечики и разлетались мелкие белые мотыльки. Ахатта покачивалась в седле, убаюканная мечтами и мерным шагом, смутно думая о том, что пора остановиться и покормить мальчика. И хорошо бы ручей — она вымоет его и сполоснет мокрый край плаща…

Сверток задергался, и она ласково запела, откидывая с личика изношенную ткань. И замолчала, в ужасе глядя на мертвую синеву, покрывшую круглые щеки. Рот ребенка раскрылся и застыл, показывая язычок и гортань, обметанную белыми пятнами.

— Убог! — натягивая повод, она обернулась, а лошадь затопотала на месте, коротко заржав.

— Скорее, сойди. Возьми князя.

Подавая в протянутые руки сверток, спрыгнула, и снова забирая его себе, упала на колени, бережно кладя на траву. Мальчик лежал на складках плаща, таращил глаза и кричал, не закрывая рта, а маленькая грудь ходила ходуном, и ножки беспорядочно били Ахатту по рукам.

— Маленький! Что? Убог воды, скорее!

Вода выливалась без толку, и, боясь, что ребенок захлебнется, Ахатта повернула его на бок, дрожащим голосом уговаривая проглотить хоть капельку.