Не слушая, она опустила вниз руку с тихим смешком.

— Ты снова готов, жеребец. И теперь твой жезл указывает на мой живот. Стоишь тут и хочешь меня.

— Нет!

— Тогда почему ты даже не набросил плащ? Решил покрасоваться? Ты победил, я восхищена и снова хочу тебя, жрец без бога.

Техути оттолкнул женщину и она опустилась на белый камень, раскидывая ноги. Зашептала:

— Она не проснется. Будет спать, пока я не скажу секретного слова. Не узнает. А я не могу, как плохо, плохо бедной Онторо, пока вы одариваете друг друга ласками. Подари мне хоть малую часть. Стань выше и чище, просто обними меня на прощание, оставь память. И я никогда больше не приду без зова.

Сворачивась, села, похожая на черную улитку, бережно провела пальцами по его щиколотке и, сгибаясь, поцеловала.

— Я, гордая и сильная, умоляю тебя. Униженно прошу о милости…

Техути отодвинул ногу, вздрагивая от подступившей к бедрам горячей крови. Валяющаяся в ногах Онторо перевернула все внутри. Свирепое наслаждение от унижения злобной и хитрой твари кинулось в голову, кружа ее. Вот она. Та, что повелевает тьмой, и она тоже у его ног, молит о кусочке женского счастья. Обе! И свет и темнота, обе они его!

— Мне жаль тебя, встань, — протягивая руку, он был готов к тому, что случится и когда, вцепившись, женщина рванула его к себе, упал сверху, хватая ее за плечи, толкая коленом в раздвинутые ноги. И через несколько мгновений, зарычав от сладкого спазма, ударился в нее напряженным содрогающимся телом. Обмяк, тупо водя глазами и слушая непрерывный звон в пустой голове.

— О как сладко, как сильно ты одарил меня, добрый Техути. Ты поступил высоко, так высоко, как не могут поступать низкие, не знающие благородства. Мое сердце поет.

Ласкаясь, женщина склонилась над лежащим без сил мужчиной, шепча ему слова благодарности, и тонкие косы ползали по его животу и груди.

— Я буду помогать тебе всегда. Потому что ты помог мне. У нас есть время, пока не засветит утренняя звезда. Выслушай то, о чем ты в ослеплении страстью еще не подумал. Ты говоришь, все хорошо? Но у твоей любимой есть муж. И есть сын. На каком месте находишься ты, советник княгини? Утолитель страсти и помощник в племени? Но ты раб ее мужа. Не стоит забывать.

— Я знаю это. Но что же мне делать?

— Мы вместе подумаем, как быть. А еще… Если что-то случится вскоре, не отворачивайся от моих советов. Мы не можем знать будущее, но мы можем обращать его себе на пользу. Каждое событие, что еще не произошло, можно вплести в правильную паутину и выткать верный узор. Поверь, я подскажу самое верное. А ты сам решишь, как поступать. Обещай мне.

— Я обещаю. Если это не повредит княгине. Я люблю ее.

— Слова-слова. Ты снова говоришь их и снова лежишь рядом со мной, обнаженный и полный страсти.

Она тихо засмеялась и накрыла рукой его рот.

— И снова хочешь сказать — сама попросила. А я отвечу опять — не лги сам себе. Помни, ее муж — помеха твоему счастью.

— Что же? Что же мне делать? — он следил, как черная тень застит звезды и снова открывает их, а по голому животу пробегал чуть слышный ветерок, когда она поднялась, запахивая прозрачные покрывала. В кустах ожины журчали сверчки, держа в тонких лапках новорожденное лето.

— Пока ничего. Люби свою звезду. Так сильно, как сумеешь. И хватай каждый миг удовольствий, не упускай. Этим ты славишь добрую мать тьму, ей нравятся счастливые дети.

Она приложила руки ко рту. Луна нарисовала вдоль плеч и острых локтей бледные полосы. Ухнув по-совиному, Онторо прошипела несколько слов на неизвестном жрецу языке. И когда он резко вскочил, тронула его за горячее плечо, успокаивая:

— Она еще спит. Но уже обычным земным сном. Теперь сможешь разбудить ее. Если захочешь.

Шагнула в сторону и исчезла.

Оглядываясь на темные клубки ожиновых кустов, Техути двинулся обратно, тихо ступая по плоским каменным плешам, в щелях которых росла щекотная трава. Опустился на колени рядом с лежащей на боку Хаидэ, прислушался и лег, осторожно натягивая на себя край плаща.

Сонно ворочаясь, женщина нашла его волосы, погладила, скользнула рукой по спине, прижимаясь к животу и груди. И не просыпаясь до конца, засмеялась.

— Ты — царь моего тела. Хочешь еще?

Техути молчал. Но она вжималась в него, мягчая и просыпаясь от собственного желания. Мучаясь стыдом, он обнял гибкую под руками спину, отзывающуюся на каждое касание.

«Не упускай удовольствий» шепнул ветерок, шевеля кончики травы.

И мужчина, бравший одну женщину, чтоб через короткое время, почти рядом со спящей, взять другую, — снова ощутил всплеск наслаждения, когда мир, качнувшись, перевернулся и застыл, бесстыдно разглядывая его новыми, перевернутыми глазами.

«Разве это не сладко? Ты главный тут. Сейчас. Ты берешь их, повелитель кобыл. А ее незнание делает внезапные победы еще более сладкими»…

— Да, — ответил он вывернутому миру, подмигивающему темной изнанкой.

И княгиня рассмеялась, купаясь в счастье.

У Лахьи была очень нелегкая жизнь. Тяжело быть единственной дочерью самого богатого купца в городе. Тяжело, когда рядом с тобой еще пятеро братьев, и каждый норовит посмеяться или дернуть за косу.

Так нелегко каждое утро выбирать ленты в косы и примерять три десятка вышитых туфелек, выбирая ту пару, что будет самой красивой, когда Лахья пойдет на городскую площадь к бассейну, чтоб встретиться там с подругами.

Еще сложнее каждый день слушаться учителя музыки, когда нужно щипать струны богато украшенной лютни, а хочется убежать на городскую стену и оттуда смотреть, как красуются парни, горяча атласных коней и маша девушкам шапками.

Так что к вечеру Лахья очень уставала, и больше всего уставал ее быстрый язычок — от непрерывной болтовни, и стройные ножки — от стремительных танцев. Поэтому, укладываясь на мягкие простыни под вышитое покрывало, Лахья грустила, и еще на всякий случай обижалась на отца — он снова запретил ей поехать на праздник овечьего молока, куда ехали девушки постарше выбирать себе женихов. И на маму обижалась тоже — завтра с утра Лахье снова прясть нитки для парадного ковра. Хорошо хоть, этот ковер она ткет на свою собственную свадьбу.

Глядя сквозь прозрачный полог, Лахья перебирала в уме красавцев, что может быть, будут просить ее у отца, и думала — кто же ей нравится больше других? И засыпала, добравшись лишь до седьмого, но так и не выбрав.

Пятнадцать лет тяжело жилось Лахье в родительском доме, и на следующую осень она должна была покинуть его навсегда. Лахья вздыхала, и, подгибая тонкие пальцы, унизанные серебряными кольцами, пыталась сосчитать, сколько дней, сколько ночей осталось ей тянуть лямку послушной дочери, для которой все вокруг — повелители — и отец и мать и даже старшие братья.

И вот настало особенное лето для Лахьи. Она, вместе нянькой и подругами — все в красивых повозках — поехала, наконец, на праздник. Туда, где большие горы возносились к самому небу. А под ними лежали сочные луга вперемешку с маленькими садами. Лучшая подруга Лахьи — светловолосая Марьям (ах, как хотелось Лахье, чтоб у нее были такие светлые волосы и такие синие глаза, но боги дали ей черные гладкие косы, и глаза, блестящие, как маслины) — шепотом рассказывала ей, пока нянька дремала, опустив поводья смирной лошадки, что она уже стояла с парнем, вот клянусь-клянусь, и он наклонился, чтоб коснуться губами ее щеки, но тут закричал отец, и Марьям пришлось убегать от ворот домой…

Лахья вздыхала от зависти. Подумать только — рядом стоял! И видел лицо Марьям под откинутым на волосы хелише. И почти поцеловал! Ну ничего, вот они доберутся до горных лугов и там, посреди праздника, Лахья покажет подруге, чего она стоит. Да, у нее нет таких светлых толстых кос и таких синих очей, но ее черные — гладкие как шелк. И она сама слышала, как тоскливо пел под стеной друг ее брата Акешет, о том, как целует он эти волосы и смотрит в ночные глаза, а потом просыпается, и нет-нет ничего в руках. Только бы доехать скорее до праздника!