— Держи. Твой теперь.

Мальчик вздохнул, прижимая плетушку к груди. Отступил и, недоверчиво оглядываясь, побежал, косолапя, за редкие кустишки.

— Да! — с вызовом сказал Патахха, обращаясь к стрекоту поздних кузнечиков и скрипучему пению птиц-стрелков, — пусть порадуется, чего уж.

Встал, и, поведя ноющими плечами, пошел разыскивать Цез. Может, старуха скажет еще что верное. Но самое главное Патахха понял сам: время и люди и события сдвинулись, уже перемешиваются, меняясь не только в главном, а даже в мелких мелочах. И никто не в силах удержать в одной руке все нити судеб. Остается только надеяться. И просить. Кого-то, кто выше и больше, чем даже сам Беслаи, стоящий в ряду множества равных богов, присматривающих за племенами и народами. Пусть этот большой обратит свой взор и на молодого бога Зубов Дракона. Поможет и ему.

— Это все так, — сказала Цез, не вставая с колен. Она собирала с куска полотна высушенные солнцем листья и веточки, совала их в раскрытый мешочек.

— Но все же отправь среднего ши в племя, как решил-то. Да побыстрее. Пусть едут к горам.

Высокие черные двери с полукруглым верхом, скрипя, медленно сошлись и, тяжко хлопнув, сомкнули толстые створки. Загремел снаружи засов, отсекая далекие голоса тойров. Хаидэ стояла на маленькой поляне, от которой в глубину вели извитые тропки, скрытые нависшими темными листьями. Сладкий запах наплывал волнами, жужжали пчелы, пролетая мимо.

За ее спиной Пастух заложил железный засов изнутри, грохотнул, притягивая петли. Обойдя женщину и Целителя, который по-прежнему стоял вплотную, прижимая к ее боку коробку, холодно улыбнулся, распахивая руки и обводя ими полную мягкого света огромную пещеру.

— Смотри, княгиня, как прекрасна может быть темнота, когда она соединяется с истинным светом. А ты, убери свою тварь, тут нечего опасаться. Наша гостья с нами одна.

Светлые глаза внимательно рассматривали лицо женщины, а на губах, подкрашенным кармином играла ухмылка. Одна, говорила она, и никто не поможет и не отзовется на зов.

— Пойдем, я покажу места, которые расскажут тебе кое-что. О тех, кого ты любишь.

Поманив рукой, повернулся и пошел вдоль светло-серой стены, омахивая подолом темные листья. Княгиня двинулась следом, осматривая купы кустов, усыпанные белыми цветами, траву, что застилала тропы и уползала под стебли, темнея до черноты. Еле заметные струйки изжелта-серого пара выбивались из-под валунов и пропадали в рассеянном свете. Тут сладко пахло, запах забирался в ноздри, сперва лаская, щекоча, а потом пощипывая, до легкой тошноты, кружил голову. Жрецы тихо шли следом.

У начала широкой тропы, ведущей в самый центр подземелья, Пастух повернулся.

— Скажет ли тебе сердце, чья нога ступала тут, по этой траве?

Хаидэ молчала. Так же молча ступила на курчавую травку, когда Пастух, не получив ответа, медленно пошел вперед, к широкому световому столбу, подпирающему круглый свод.

— Твоя названная сестра шла тут, неся в животе будущего ребенка. Нагая. С распущенными по спине черными волосами. А муж ее Исма брел следом, не сводя с нее глаз. Обоих ты любишь. Любила. Женщину, что обманула тебя не один раз. И мужчину, что предал твою первую любовь!

Голос усиливался, катился по верхушкам цветов, огибал толстых ленивых ласточек и взмывал вверх под самый купол, чтоб оттуда упасть на голову женщины.

— Бродяга, которого ты приютила, спасая от одиночества, тоже был тут. И поверь, он изменился. А еще раньше, отдав свою любовь высокой Ахатте, последовал за ней, оставив тебя в одиночестве. Слышал я, и твой нынешний любимый вымерял на весах своей души двух женщин, выбрал ту, что богаче и ласковее тебя?

Пастух обернулся, смеясь яркими губами.

Световой столб приближался, становился огромным.

— Но я не хочу обижать тебя насмешками, светлая. Это детские горести, ты должна знать — каждый теряет что-то, идя к своей цели. И чем выше устремления, тем полнее одиночество идущего.

— Где мой сын, жрец?

Ласточка вильнула и скрылась в дымчатом блеске, заполнившем все перед лицами шестерки жрецов, стоящих у границы света. Пастух улыбался, глядя в светлую дымку.

«И рот не устанет у него, тянуться»… Хаидэ сердито отвела глаза и тоже стала смотреть в дымку.

— Не бойся. Он жив, здоров и весел. Твоя сестра милостиво кормит мальчика своим дивным медовым молоком. Он вырастет настоящим воином, княгиня. Без жалости, без колебаний и сомнений. И плечи его будут так широки, что племя Драконов свалится с них сморщенной кожурой. Ты родила бога, женщина! И хочешь забрать его в грязные вонючие палатки? Скакать впереди жалких нескольких сотен воинов?

— Наши воины!..

— Знаю, знаю! Лучшие из лучших, смертельные, как отравленные стрелы и такие же быстрые и точные. Сколько их, княгиня? Пять сотен? Десять? И у каждого сокровищ — пара коней да оружие? На что обрекаешь ты будущего князя?

— Послушай меня, Пастух. Ты, верно, наелся своего ядовитого меда, и теперь он бежит у тебя с языка. Я знаю, что слов бывает много. Но мне нужен мой сын.

Она оттолкнула Целителя и встала перед Пастухом, повернувшись спиной к дымным переливам. Бледное лицо покрывал пот, собираясь мелкими каплями на лбу и над верхней губой. Влажные пряди волос прилипли к вискам.

Пастух поцокал языком, рассматривая покрытые испариной щеки и суженные от ярости глаза. И вдруг легко согласился.

— Хорошо. Ты получишь мальчика. Но Ахатта останется тут. Ей назначена высокая судьба матери будущих вождей. Она согласится. Ведь тут ее сын. Лишь в медовой пещере мать и дитя смогут видеться, не убивая друг друга. А ты уведешь неума-смутьяна, и заберешь сына. И никогда больше не вспомнишь о Паучьих горах.

Хаидэ покачала головой.

— Нет. Мы уйдем все. А вам некуда деваться. Вы заперты, жрец.

— И ты заперта с нами, — напомнил Пастух.

Хаидэ покачнулась. Жнец бережно поддержал ее за талию и осклабился, касаясь щекой длинных волос.

— Я… не одна, — хрипло ответила женщина, водя потускневшими глазами по расплывающимся фигурам, — не одна…

— Одна, — возразил жрец. Махнул рукой. Повинуясь жесту, четверка в белых одеждах торопливо двинулась по тропинкам, плотно заваливая камнями отверстия, из которых сочился ядовитый пар.

— Помоги ей, Жнец, — заботливо сказал Пастух, — она не должна спать. Пусть станет послушной, все увидит и запомнит.

Жнец, коротко и неглубоко дыша, закивал, обнимая Хаидэ за плечи, подтолкнул вперед, по тропе, огибающей свет.

— Одна. И останешься с нами. Ты была права, красавица, я говорил, чтоб протянуть время. Все заняты собой. Ахатта своими горестями, матерь Тека — заботами о муже и детишках, бродяга Пень — любовью к Ахатте. Тойры? Что ж, они выпьют все пиво. Заснут вповалку и через день не вспомнят о своих подвигах. Смотри внимательно. Вот мы вступили в свет. Всего несколько шагов. Какая мягкая трава… тут лежала твоя сестра, под каждым из белых жрецов. А муж ее Исма сидел рядом, радуясь и прославляя союз темноты и света.

Глаза Хаидэ широко раскрылись, будто кто-то растягивал веки пальцами. Глядя на красивую поляну, осененную белыми колокольцами и темными листьями, она хотела сказать «нет», замотать головой. Но горло издавало невнятные звуки, язык лежал во рту шершавым бревном. Только ноги медленно переступали, послушно следуя за Жнецом.

— Это было, и было, и было. И если бы не тупость доблестного Исмы, что дал себя ранить большой рыбе на обычной рыбалке, тоже мне — Зуб Дракона — она с восторгом родила бы мальчика в драгоценный мед древней купели. И подарила бы этой купели жизнь новорожденного бычонка, чтоб мед стал еще ценнее. Сына своей подружки Теки! Сказала ли она тебе об этом? Или плакала о том, как ей плохо? Поверь, княгиня, ей было очень хорошо. Каждую ночь шла она в сердце горы, и вела за собой своего тупого быка мужа. Шла сама! Жаждала стать богиней, и матерью бога! Неплохие желания для тощей шлюхи, девки у тебя на побегушках, Ахатты-крючка!