Эргос поднял красивое лицо с резкими высокими скулами.

— Я стоял за твоей спиной, Патахха, когда ты разговаривал с учителем Беслаи. Видел его, как вижу тебя сейчас. И слышал слова. Я повторял их в своей голове, они были. И вот я шаман. Но Беслаи нет. Будто он был только в твоей голове, а сейчас, когда ты перестал ходить в нижний мир и заглядывать за облака, то и я ничего не вижу. Так должно, Патахха? С тобой тоже было так?

Старик убрал руку с затылка безымянного, глянул, как, с другой стороны, к нему, стараясь быть незаметным, сопя, прислоняется Найтеос, и задумался, вспоминая. Это было так давно…

— Нет, шаман Эргос. Беслаи никогда не оставлял меня. Когда я ступил вперед из-за спины прежнего шамана, он посмотрел на меня и улыбнулся. Заговорил со мной, и с тех пор было так всегда.

— Может быть, я плохой шаман, Патахха?

— Нет, Эргос. Ты умен и быстр, смел и решителен. Ты уже видишь больше моего и думаешь быстрее. Ты хороший шаман.

— Но это значит, Беслаи… оставил нас?

Огонь, обглодав тонкие ветки, съежился на срубе толстого полешка, приник к почерневшему дереву. И ночь подступила ближе, ухнула пролетающим филином, зашуршала травой. Безымянный прижался к боку Патаххи. Старик молчал. Он думал, когда перестал видеть светлые, полные снежной синевы глаза Учителя, что тот обратил взор к Эргосу. И смирился с этим, так и должно быть и когда-то тоже было так. А если нет? Вдруг это связано с наступающей темнотой? А он-то все улыбается, любуясь цветами и скачущими козами. Надо быстрее сказать что-то, пусть Эргос успокоится. Солгать, утешая.

— Я вижу Беслаи, — звонкий голос Найтеоса всколыхнул темноту, и огонь, вцепившись в дерево, пыхнул, разгораясь. Осветил удивленные лица, повернутые к мальчику. Тот смотрел круглыми как у совенка глазами, кивал.

— Ты? — Патахха пытался нащупать в памяти, а было ли так, чтоб младший видел поперед старшего, — что ты видишь? Расскажи нам.

— Он не смотрит на нас. Глазами не смотрит. А сердцем да. Но вы же сами знаете. А я вижу — он почти голый. Грязный. У него тут, — мальчик провел рукой по поясу, — тут завернуто, а ноги босые. Он сильно занят. Ему надо помогать.

Эргос, внимательно выслушав младшего, улыбнулся разочарованно:

— Да ты про Учителя разве? Помочь самому Беслаи? Он может все, на то он — наш бог. Мы не можем брать на себя заботы богов, так говорил ты нам, Патахха, ведь правда?

— Надо помогать, — упрямо повторил Найтеос, хмуря темные короткие бровки, — а больше я не вижу. Потому что он очень занят.

— Патахха! — сказал Эргос и смолк, не желая просить о помощи старика, думая — не имеет на это права.

Старик потер нос согнутым пальцем, кряхтя, почесал переносицу и стукнул себя по лбу. Морщины под костяшками пальцев пылали от горячего стыда. Он упрекал учителя за то, что тот отвернулся. А надо было спросить, вдруг ему самому нужна помощь? Это конечно, не по-богову, быть слабым и ждать помощи от людей. Но зато по-человечески — предложить ее! Показав, что они — люди.

— Найтеос прав. Если учителю нужна наша помощь, он получит ее. И если мы все захотим помочь, я думаю, Беслаи сумеет найти крошечный миг, чтоб посмотреть на нас и кивнуть.

— Да, — важно сказал Найтеос.

И новый шаман Эргос, обдумав сказанное, посветлел молодым лицом, поднял руки, чтобы огонь осветил ладони с длинными сильными пальцами.

— Да, — сказал он.

— Да, — отозвался Эхмос, кивая.

В ответ кивнула Цез, перестав перебирать траву, разложенную на подоле:

— Да.

Патахха услышал, как младший безымянный шепотом тоже сказал свое «да». И с облегчением улыбнулся. Разве они остались за спиной перемен? Так не бывает. Все меняется и стойбище шаманов меняется тоже.

Он ждал и Эргос, спохватившись, что он теперь главный, велел всем:

— Идите спать. Если Беслаи придет в чей-то сон, спросите, вдруг он сумеет ответить, что мы можем сделать для своего бога.

Он сидел на камне, кивая каждому, кто вставал и, поклонившись, уходил в свою палатку. Из темноты Патахха еще раз посмотрел на одинокую фигуру у костра, на молодое лицо, затененное мыслями. Все лягут, а Эргосу еще думать. Ну пусть, он хороший мальчик.

Залезая в палатку, Патахха лег, удобнее устраивая ноющую ногу, и зашептал, обращаясь к Беслаи, прося его, когда будет время и силы, все же позаботиться о новом шамане, и дать ему пусть сложную, но яркую и долгую жизнь.

— Зайди ко мне, — тень мелькнула за ярким окном, закрывая просвеченную солнцем зелень. Поднимая голову, Техути успел заметить лишь край легкого покрывала, сверкнул вышивкой и исчез вслед за уверенной поступью.

Нахмурился, кривя рот. Что она себе позволяет, эта кобылица. Думает, если они, то и можно…

Но отложил табличку, бросил на мраморный стол деревянную палочку-стило и встал, поправляя на плечах хитон. Канария готовит пир, и ему надо суетиться, попадаться ей на глаза, покрикивать на рабов и вообще делать вид, что он самый важный и нужный. А он устал.

Рассматривая в зеркале недовольное лицо, Техути прогнал мысль о том, что не усталость кладет тень на него, а то, что нынешняя ночь посвящена другому мужчине. Все взгляды будут обращены на черного демона, хмельные гости будут жадно смотреть, как тот ест, как хлебает вино. Будут спрашивать, боязливо потешаясь, но не отводя глаз. И ждать, что выкинет могучий гость. Канария велела притащить в перистиль клетки из домашнего зверинца, там сейчас рыкают, мечась за прутьями, пара диких заморских кошек. Невелики, но изумрудные глаза горят неизбывной яростью. Еще у нее есть большой питон, лежит в соломе, связав бугристыми узлами толстое тулово, показывая бледное ребристое брюхо, отчеркнутое темной полосой. И его клетка тоже предусмотрительно придвинута к самым колоннам, а рядом с питоном сидит мальчик-раб с палочкой, что заканчивается острым крючком. Косится испуганно на пятнистую блестящую шкуру и маленькую голову с круглыми неподвижными глазами.

Обходя клетки, Техути нацепил на лицо выражение вежливой готовности и вошел через арку в коридор, ведущий в покои Канарии.

Госпожа сидела в кресле, поставив на скамеечку сильную ногу и пока рабыня протирала пальцы душистой мазью, брала с подносов, что держали другие девушки, драгоценные ожерелья и серьги, крутила в руках, прикладывая к груди.

— Не могу выбрать, — подняла руку, подставляя свету водопад золотых бляшек, обрамляющих красные камни, — это? В свете факелов они будут как кровь, а светильники сделают их черными. Подай лазурные!

Девушка, кланяясь, раскрыла черную лаковую пиксиду, отвела в сторону руку с круглой крышкой. За пальцем Канарии шурша, поднималась из нутра шкатулки вереница синих и голубых бусин, отсвечивая черными жилками. Перебирая их, Канария указала на маленький столик, заваленный браслетами, оплечьями и гребнями.

— Что выберешь ты, распорядитель? Ты знаешь свет и как мы будем сидеть. И знаешь меня…

Усмехнулась крупным ртом, быстро взглядывая на египтянина.

— А еще ты хвалился, что знаешь толк в камнях и золоте.

Техути протянул руку над переливающейся поверхностью, погрузил ее в шелестящие кипы цепей и завитков. Однако, она богаче, чем он даже предполагал. В обычные дни Канария строго блюла правила приличия и не обвешивалась тяжелым богатством, хотя он давно заметил, как изысканны и дороги простые с виду украшения. Но тут лежит несколько состояний, кинуты небрежно на стол, свисают из пиксид и заморских лаковых шкатулок. Сверкают.

На короткое время замер, ухнув в желчную зависть. Жизнь катит мимо, пока он прислуживает кому-то, и мир не принадлежит ему! А должен бы! Он уже зрелый муж и почему нет у него такого огромного дома, бескрайних полей пшеницы, обильных садов и десятка торговых кораблей. Даже эта корова имеет столько всего. А он считает монеты, которые она милостиво кладет в его кошелек.

— Мой славный муж Перикл неустанно трудится на благо семьи, — сказала Канария, насмешливо глядя, — да и я дочь весьма знатного и богатого рода.