Казым шел обратно медленно, приноравливаясь к усталому ходу двух стариков, тащил большую корзину, наполненную охапками трав, кивал, слушая, что говорит ему Цез.

…Нет, шепотом сказал мир, поворачиваясь еще, плеская кипящим отваром на протянутую руку. Нет ложных шагов и нет тебе ошибок, княжна, пока ты идешь. Все вплетается в узор и какой-то уже завершен.

…Но я не хочу! Как я могу потерять то, что было, что должно продлиться до самой смерти? Он так говорил, и я была счастлива услышать это!

…Потери всегда нелегки, на то они и потери. Но место завершенных узоров заступают новые. Над ними надо трудиться. Счастлив тот, кто понимает это. И делает новый шаг, вместо того чтоб замереть в ожидании будущей смерти.

…Я не могу! Я умру! Без него…

Позади слышались шаги и разговор, рыба в котелке белела, развариваясь, пахла так, что сводило скулы от голода.

И с ужасом от упавшего сверху мгновенного знания, княгиня поняла — не умрет. А станет долго и мучительно тяжело выздоравливать, хватаясь за крошечные надежды и хороня их одну за другой, как тысячи раз схоронила в памяти своего маленького сына.

…Но я не хочу так! Не выдержу!

— Мы нашли хорошие поляны, безымянная ши, — Патахха присел на камень, вытягивая уставшие ноги, — принесли нужных трав.

Цез тоже присела поодаль, внимательно разглядывая страдающее лицо Хаидэ.

— Что молчишь? Грядет важная ночь, безымянная ши. Сегодня мы дадим имя младшему, место которого ты заняла. Эргос станет шаманом племени.

— А как же ты, Патахха?

Старик улыбнулся, пощипал тонкие прядки седой бороды.

— А я буду сам по себе. Просто старый Патахха. Видишь, как все подбирается, женщина? Княгиня без своего народа. Мать без ребенка. Пророчица без ищущих знаний. Шаман без племени. И вот еще воин без своих всадников.

— Я скоро уеду, — строптиво отозвался Казым.

— Уедет, — немедленно отозвался Патахха, обращаясь к Хаидэ, и она послушно забормотала, повторяя его слова для Казыма, — но это ничего не меняет. И уехав, он останется с тобой, княгиня без племени. Так поворачивается мир. И пусть он живет, ага. А мы поедим.

В маленькой жаркой пещере, с кривыми сводами, сходящимися под острым углом, будто стены встали на цыпочки — сверху разглядывать людей, за грубым деревянным столом сидели двое мужчин. Квадратный, как серая каменная глыбища, Нартуз держал в руках новый стакан, высокий, наполненный зарами до середины. Прикрывая ладонью, потряс и перевернул, выкидывая несколько костей через растопыренные пальцы. Тяжело выдохнув, наклонился и ткнул желтым ногтем в ближайший кубик:

— Это?

— Знак близких несчастий. Если ложится углом к краю стола, видишь, то надо измерить сколько рук до угла и сколько после. Вот так.

Абит положил раскрытую ладонь на столешницу и отсчитал, перемещая руку. Нартуз, шевеля губами, повторял счет.

— И что? Это сколько дней, а это ночей до горя?

— Нет. Чем больше первое число, тем правдивее знак зара. А если оно мало, то несчастье можно переломить. И чем меньше…

— Погодь! — Нартуз забормотал, пытаясь повторить точно, но бросил попытки и ударил кулаком по столу. Заорал шепотом:

— В гнилые тебя болота, паскун визгливый! Не пойму я!

— Торопишься, храбрый.

— А чего б мне не торопиться, а? Пришел, душу разбередил. Отцы, деды. Прадеды! Свернуть бы тебе шею, как тому кукушонку, чтоб кровища брызнула.

— Так хочешь? — улыбаясь, Абит крутил в руках далеко отлетевший кубик.

— Нет! Не хочу! — тойр нагнулся, выплевывая слова в спокойное лицо, — хотел бы, уже б сделал. Да чует мое сердце — не врешь. А раз не врешь, то знать хочу! Все знать!

— Одними рассказами, что просто слушаешь, знаний не наберешь.

— Да? Так может, скажешь, что сделать, а? Тоже мне, нашелся…

— Сам расскажи. Расскажи, что было, что помните вы, а не я.

Остывая, Нартуз медленно крутил в руках стакан. Глухо пересыпались внутри альчики-игрушки.

— Мало мы помним. Разве толк будет с моих рассказов.

— Ты же не умеешь записать мои. Нужно иссиливаться, храбрый. Тогда память отращивает лапы и зубы: держит крепко. Не умеешь записать, расскажи сам, заставь память трудиться.

— Все наши письмена — они нынче у баб. Те плетут ковры, в них и пишут. А мы вот…

Он тревожно посмотрел на собеседника, пошевелил над стаканом пальцами и перекосил заросшее лицо, силясь растолковать. Потом просто заговорил, как просил его Абит, о том, что помнил.

— Женщины наши — дочери паучихи Арахны, умелицы, плетущие ковры жизни. Ну ты знаешь, как не знать, вон они собираются в светлые пещеры, поют, смеются, и руками, все руками. За то, говорят, боги не дали им красоты, какая бывает у женщин внешних племен. Ни к чему, пусть работают. А мы им даны, чтоб узоры те были живые. Ну, чтоб сердца их горели постоянно. Так говорят легенды.

— Да. Это верно и хорошо.

— Чего ж хорошо, — угрюмо отозвался Нартуз, — что за бабы такие — ее бьешь, она смеется и любит, и еще несет вина. А пока не пришел этот, злой и быстрый, что убился на рыбалке, а потом женка доубивала его в медовой купели, то мы даже охотиться не умели. Так разве должно быть? Ну выпить. Побузить. А до того, что было?

— Было?

— Я тебя спрашиваю! Что ладишь за мной!

— Спроси себя, храбрый. Вы не умели охотиться и рыбачить. Или — забыли?

Нартуз оглянулся на плотно затянутый старым ковром вход в пещеру, прислушался. Снаружи было тихо, там сидел на корточках Бииви и вертел лохматой головой, охраняя их секреты.

— Знаю я, что были мы сильными и умелыми. Горы Арахны цвели по весне рощами белой амигдалы, а в предгорьях, где расстилались сочные травы, тойры пасли стада. Мощными были наши быки, и молодые мужчины каждую весну спускались из пещер, чтоб уходить на все лето, пасти стада, и петь песни для умелиц. Каждый из них мог на бегу догнать и схватив за гнутые рога, остановить быка. И тогда получал свою пещеру, свою жену и становился тойром. Были те времена славными и жили мы гордо. А потом…

Он замолчал и открывая глаза, огляделся, будто проснувшись. Перебирая пальцами по стакану, сказал беспомощно:

— Э?

Абит кивнул.

— Ты все верно сказал, упорный и ищущий.

— Я? Сказал? А чего я?

Ковер зашевелился, сбоку просунулась в щель лохматая голова Бииви.

— Шаги там. А…

И скрылась. Послышалась визгливая песенка, которую сторож заголосил поспешно. Нартуз, сгребая в стакан альчики, сунул его под стол, выудив кувшин, поставил его между собой и Абитом, расплескивая на грубое дерево кислое вино.

— Хлебай!

Абит послушно поднял посудину, сделал большой глоток и, смеясь выступившим на глазах слезам, передал тойру.

— Вы, верно, доите лесных белок, а, храбрый Нартуз. Что ж за вкус такой.

— Не, это ссык от ночных ежей. Сам цедил, — буркнул тот, и оба захохотали, вытирая рты.

Ковер отдернулся в сторону, пропуская высокого молодого тойра, с аккуратно стриженой бородой и густыми каштановыми кудрями, перехваченными цветным шнурком. Встав рядом с Нартузом, он подбоченился, вызывающе разглядывая смеющегося Абита. Тот, прижав руку к груди, кивнул гостю. Но пришелец не ответил на приветствие, бормоча что-то, плюнул на пол, распаляя себя. И Нартуз, ухватывая его за подол чистой рубахи, дернул, останавливая.

— Ну-ну, Кос! Что за дела? Чего яришься? Видишь. Сидим, пьем, травим байки. И тебе нальем, чего там.

— Не буду я пить. С этим! Я бы и тьфу на него, да Тека заладила, поди да поди.

— Тека? — деланно удивился Нартуз и свирепо махнул головой в сторону торчащего в дверях Бииви. Тот исчез, снова завешивая вход.

— А я думаю, чего приперся наш чистюля! Гадаю… А невдомек мне, что его Те-ека пригнала. Кого ж еще слушать храброму Косу, как не свою третью женку, а? Те-е-ка!

— Рот заткни свой поганый, а?

— Ты кого сейчас?…