Ему стало душно. И он пошел в сад, побыть в одиночестве и все еще раз обдумать. Или просто упасть на клине, пялиться в ночное небо между черными ветками, упиваясь жалостью к себе — одинокому, ленивому и заброшенному.

Но в саду на кушетке дремал черным горбом Даориций. Услышав шаги, прокашлялся и сел, подбирая широкие рукава.

— А то, побросаем зары, уважаемый Мелетиос? Мы сегодня не играли в тахтэ-нард.

В ответ на кивок зашевелился, стаскивая покрывало и расправляя его на каменных плитах. Щелкнула, раскладываясь, полированная доска из вещей, что старик привез в дом с рыночной стоянки.

Скрестив ноги, Мелетиос сел напротив и забрал в руку гладкие кубики с приятными твердыми гранями. Старик держал светильник, поднося его к доске, готовый прочитать выпавшие знаки.

— Я скучаю по дому, добрый хозяин. По своим женам и даже по нерадивым сынам. У меня уже внуки и, пока я тут ввязываюсь во всякие приключения, наверное, народилась еще парочка. Похоже, мне пора на покой. Если даже моя старуха каждую ночь прилетает с рассказами, как разросся наш сад. Такой же красивый, как твой, только деревья в нем растут другие.

— Ты повезешь их с собой, досточтимый купец?

— Кого? Деревья? А-а-а, ты про молодых. Да знаешь, хотел бы. Но вряд, вряд. Маура поедет выручать брата, я обещал взять ее на «Ноушу» и сделать огромный крюк. А черный, что ты. Его от своей княжны не отлепишь. Видал, как вскинулся. Как встанет на ноги, так и будет сам по себе. Главное, чтоб демон не нашел дорогу в его душу. Э-э, да кто ж так кидает, смотри, куда унесло зары.

— Да… — отозвался Мелетиос, нещадно тряся кулаком и снова бросая кубики мимо доски, — да, конечно, да.

Полынчик был у Казыма любимый конь. Все Зубы Дракона любили своих коней и иногда жены кляли своих мужчин, крича о том, что и возлечь они готовы с любимыми кобылицами, но тут же смеялись, мол, тогда им достанутся славные жеребцы вместо ленивых и медленных мужей. Казым, как и все, смеялся в ответ, подмигивая своей Ольгице, что упирала в бока сильные руки, наступая на него у общего костра, когда плясали на празднике прихода осени. А потом уходил к лошадям, предупредив грозно:

— Кого хочешь тащи в палатку, но Полынчика не дам.

И скрываясь в темноте, полной шелестов, шуршания и порывов мягкого ночного ветра, улыбался шуткам и хохоту, что остались у костра.

Он сам принимал Полынчика у сильной приземистой кобылицы, и, вытирая новорожденного пучком травы, дивился на необычную масть. Будто сизой травкой присыпали темно-серые бока. Глядя в большие глаза и слушая, как фыркает и с глухим стуком падает, не держась на тонких новых ногах, Казым решил — мой конь будет, самый мой.

Так и вышло. Темная масть выгорела, оставив шерсти ослепительный цвет свежевыкованного железа, когда оно только сделалось и не успело потемнеть. И Полынчик летел по степи, будто ветер, подхватив купу сизой травы с запахом резким, как удар клинка, несет ее, поднимая в яркое небо. Только сыпался дробный и сильный топот, звенящий, как чудная музыка. А когда нужно было, то лишь похлопай коня по шее, и он идет тихо-тихо, как ходят под водой быстрые рыбы.

Точка впереди чуть увеличилась и Казым тронул коня. Тот сразу остановился, ожидая, когда хозяин спрыгнет в высокую, по плечи, траву. Потянув за повод, Казым попросил Полынчика лечь. А сам, вытягивая шею, стал высматривать княгиню за мельтешащими гнутыми метелками. Увидев, сел рядом с конем, поджал ноги, ковыряя подошву на сапоге.

— Сам решил, или послали? — вынырнув из травы, Хаидэ погладила серую морду Полынчика и села рядом с Казымом.

— Негоже тебе одной, — уклонился от ответа Казым, — мы же согласны все, а ты снова все по-своему…

— Не одна, с Братом. Я ж сказала, не будете мне верить, не выйдет толку.

— Да верим, верим, чего уж.

Вместе внимательно смотрели, как мелкие рыжие муравьи выбегают из маленького конуса сыпучей сухой глины и ходят посреди огромных стеблей по своим муравьиным делам.

— Решил сам. Но за позволением ходил к Нару.

— Хорошо. А как думаешь, Казым, кто мурашам говорит, что делать?

— А?

— Смотри, тянут бабочку. И другие к ним бегут.

— Рано прячутся, — невпопад отозвался мужчина, — скоро гроза. Так думаю.

— Да…

Он поменял ногу и стал дергать подошву на другом сапоге.

— Не знаю я, княгиня. Я знаю свои дела, военные. Да с лошадьми. Наверно, про такие вещи знает Патахха, а теперь шаман Эргос. Беслаи, пусть всегда свежей будет вода его ручьев, он знает.

— Ты пойми, Казым. Я могу вам велеть и я это делаю. А кто велит мне? Мое сердце, мой ум? Слова учителя Беслаи? Бывает так, что решение приходит само, ниоткуда. Но я чувствую, что оно верное. И когда я его принимаю, потом могу рассказать, почему верное. Но — потом. А сперва оно пришло. Даже без слов Беслаи.

— Верно, он тебе и сказал его, без слов.

— Может быть. Но тогда вы не должны мне снова перечить.

— А мы и…

— Да? А чего ж за мной поехал?

Казым оставил в покое сапог и стал проверять швы на дорожной сумке. Ответил наставительно:

— А мне тоже пришло, без слов. Вот я и поехал.

Терпеливое возмущение на лице Хаидэ, украшенном подживающими синяками, сменилось растерянностью. А потом улыбкой.

Она встала, смеясь и поправляя шапку.

— Ты прав. Но тогда слушай, что пришло ко мне. Я должна быть одна. Но я не буду гоняться за тобой по степи, словно ты муха на хлебе. Держись так далеко, как сумеешь. А когда сердце скажет мне, я тебя позову.

Казым тоже встал, гладя Полынчика между ушами.

— Ты главное, успей позвать-то. Я буду ждать у горы.

Высокие стебли закачались вслед исчезающей фигуре. А Казым остался ждать, когда она сядет на Брата и двинется дальше. Тогда и он следом. Похлопав Полынчика над теплыми ноздрями, подумал, да права, конечно. Вот когда народился его конь, он знал наперед, что это его самый-самый конь, еще до того, как рассмотрел ноги и стать. Потом уж видно было — выбрал верно. Но потом.

Княгиня скакала, не торопясь, сдавая далеко вправо от того пути, что вел когда-то их с Техути по следам Ахатты, укравшей сына. Она выйдет к побережью на самом краю Паучьих гор, и поедет песками, чтоб зайти как можно ближе к высоким отрогам, но уже со стороны моря. Где-то там ей придется оставить Брата, в том месте, где дальше ему не пройти, но еще будет возможность у коня вернуться в степь. Сама пойдет пешком. Складно сказалось Казыму о том, что приходит впереди мыслей, но все же она лукавила. Потому что мысль была. После того сна, в котором убила чужеземку, она уже не во снах увидела и другое. Как несколько сотен преданных ей воинов оставляют коней и пробираются в лабиринты. И кто-то из них навсегда ляжет в гнилом крошеве древних скал, воюя не с внешней силой, подобной им, не с тойрами-быками, а с многовековым коварством жрецов темноты, что насылают мысли, заползающие в души. И ей придется спасать не сына и сестру, а на бегу пытаться учить своих воинов защищаться от душевной гнили, спасая их самих. Или отдать их гнилым подземельям. Зубы Дракона готовы защитить свою княгиню. Но и она защищает их. И, похоже, в этой схватке ее оружие лучше.

«А еще оно стало сильнее. А им нужна ли такая сила — убивать одним лишь желанием, не просыпаясь? Такое умение само может обернуться тлением души»…

Солнце стояло в зените, слева торчали серые гребни гор, еще низкие, далекие. И над ними громоздились, наползая друг на друга, тяжелые тучи, изредка прорезаемые иголками молний. Так далеко, что почти слышен гром, но ветер дует ровно и сильно. Мураши правы, еще до заката гроза придет в степь. Впереди день и полная ночь пути. К полудню следующего дня она доберется к морю.

В большом доме Канарии отгремел праздник встречи хозяина. Хмельной Перикл, подставляя бороду рабыне, что осторожно водила гребнем, вынимая крошки и разбирая слипшиеся от вина рыжие пряди, мурлыкал, оборачиваясь на жену, которая, сидя на постели, погружала руки в вороха тканей.