Жрец торчал за спиной, заглядывая через ее голову, и Тека, садясь на траву, сердито отвернулась, вынимая грудь из распахнутой рубахи. Запела, забормотала песенку, качая мальчика и без толку суя к стиснутым белым губам сухой сосок. Разглядывая запавшие глаза под прозрачными веками, впалые щеки и тонкую шею, старалась пожалеть его еще больше, а куда ж больше-то, и так сердце исходило страданием, и грудь дергало и крутило. Но все равно, ни одной капли молока не выцедилось из горошины соска, которую Тека сдавила пальцами.

Помучившись, подняла голову, глядя в жадное разочарованное лицо Ткача:

— Нет ему молока, мой жрец, мой Ткач. Помирает сынок-то.

— Может, ты плохо стараешься, матерь? Может, жалость твоя не так сильна, как надо?

Холеные руки крутили край плаща, с раздражением выдергивая драгоценные нитки.

— Куда уж больше, мой жрец, мой Ткач. Жалко его, сил нет. Да не нужно ему мое молоко. Ты сам знаешь.

И с надеждой, как уже было не раз и не два, попросила:

— Ты бы отвел меня к сестре, а? Вместе с сыночеком. Разбужу. Она и накормит.

— Рано, — жрец швырнул оторванную от рукава цветную кисть, — рано. Она…

— Помрет ведь. Уж целую луну я его колыбаю, а сыночка тощает да каменеет. Скоро совсем уйдут из него силы, последние. Смотри.

Она повернула мальчика личиком к жрецу, провела пальцем по синим пятнам, что расползлись по щекам и лбу.

— Тута вот слипнутся и станет весь синий. И все.

— Положи его.

— Я же…

— Кому сказал, тварь. Положи в колыбель. Пошла отсюда!

Тека бережно уложила мальчика, поправила деревянно торчащую ручку. И пошла, сутулясь, по тропинке, торопясь выбраться из мягкого равнодушного света, напоенного сладкими запахами. Жрец склонился над колыбелью, размышляя. А она почти бежала, отводя рукой темные листья, к далекой распахнутой резной двери. Скорее, скорее уйти отсюда, домой, туда, где спят мальчишки, теплые, сопят, пахнут сваренной на ключевой воде кашей, сдобренной жирным маслом из семечек ягодника. Тварь, это она тварь. А сам держит сыночека в кустах, будто тот клубень какой и годится только в еду. Чего не несет к сестре? Ждет, когда тот прорастет да закустится?

Выскочив за двери, она побежала по коридорам, сердито тупая крепкими ногами.

…Только разочек видела спящую, когда принесли в пещеру и уложили, а ее позвали, чтоб помыла ей грудь и лоно. Она видела — грудь высокой сестры полна темного молока, соски мокрые и платье спереди в пятнах. Тека знает, если дитенок такое пил, то в болезни другого уже не примет. Так пусть бы… а то помрет, ой жалко, как жалко маленького!

По дороге свернула в широкий коридор, добежала к мужской пещере и заглянула. Среди тойров, играющих в блоху вокруг большого стола, уставленного кувшинами с вином, увидела Коса, что поднялся было ей навстречу, но она замахала на него рукой. Мол, сиди. И помчалась дальше, придерживая холщовый подол, чтоб не спотыкаться.

…Скорее бы чужак уже пробился к своей любе, да побудил ее, как след. Тека видела его — не прост, совсем не прост. И надо, чтоб были вместе. И не спали!

Влетев в свою пещеру, постояла у входа, отдышалась и вошла в детскую, улыбаясь ясным глазам только что проснувшихся мальчиков.

— Бычата мои, вы мои красивые сыночеки! Братик передал вам приветов! Вот таких, — присев, ловила чистые пятки, целуя и щекоча. А мальчики хохотали, барахтаясь, вымытые, толстые и свежие. Гордость матери Теки.

Ши Эргос, едва успев вырастить на щеках пушок первой своей бороды, стал шаманом племени Зубов Дракона. И на следующее утро после посвящения Патахха вылез из своей палатки и огляделся, радуясь и грустя. Мир поворачивался, кажется, стряхивая его со своего травяного бока, но на деле все идет правильно. И теперь Патахха сможет говорить со всеми сам, не передавая слов через младших ши.

Прихрамывая, он пришел к палатке княгини и сел, осторожно вытягивая ноющую ногу, в которую когда-то Торза всадил копье, выдергивая его из нижнего мира, как острога дергает из воды рыбу. Смотрел, как у серединного костра суетится ши Эхмос, шепотом покрикивая на бывшего безымянного. Ночью тот получил имя — Найтеос, нужно бы Эйгос, но Патаххе хотелось, чтоб он отличался от других ши. Последнее желание старого шамана. Да еще он велел не будить безымянную ши. Сказал, когда усталые, они расходились в темноту, погасив костер и сложив в короба сети, шкуры и лисьи головы:

— Впоследне получит она мою науку, завтра к ночи. Пусть поспит.

А потом, поманив к себе нового шамана, сказал ему отдельно вполголоса:

— Отправишь ши Эхмоса в главный лагерь, пусть едет с десятниками к мальчикам, отберешь еще безымянного. Эта недолго пробудет с нами.

— Ты так велишь, Патахха?

— Нет, шаман Эргос, я так знаю.

Вокруг в бесчисленный раз просыпалась степь. Звонко вскрикивала травянка, обещая день жаркий и сухой, полный пряных запахов семян, что уже высыпались на землю. Лето катилось к осени, но еще долгие дни и ночи зной не уйдет, и даже осенние жаркие грозы еще впереди. Наступало время пограничья сезонов. Сбор урожаев, одного за другим, а земля все несла и несла из себя колосья, стручки, клубни, ветки, тяжелые от ягод и плодов. И еще несмело, но зацветали поздние цветки на деревьях, чтоб успеть до зимы принести последний маленький урожай яблок, инжира и груш. Совсем лето, только дни стали короче, а ночи темнее и молчаливее.

Хорошо бы еще и еще увидеть цветение сливовых рощиц над ручьями, подумал шаман, поглаживая колено. Самое оно лучшее на свете, глядеть, как ветер колышет белые теплые пены цветов и разносит по степи запах летучего меда. И хорошо бы за снеговым перевалом цвели такие же сливы. Тогда он уйдет туда с радостью.

В палатке зашевелилось и, откидывая полог, Хаидэ высунула лохматую голову, огляделась на яркое уже солнце, на фигуру Цез у костра с котелком и похлебкой. Ойкнула, выбираясь. Совсем девчонка, думал Патахха, щуря узкие глаза.

— Не мельтеши, безымянная. Эхмос и Найтеос справятся без тебя. Умойся да поешь. Я подожду.

— Да, Патахха.

Она ушла к ручью, ступая по рыжей траве босыми ногами, на ходу расчесывала деревянным гребнем длинные светлые волосы. А Патахха побрел к костру, сел там, принимая из рук Найтеоса плошку с горячей похлебкой. Надо хорошо поесть. Он устал ночью, а работа еще не закончена. Но теперь это дело их двоих, только он и княгиня.

Когда поели и напились чаю, густого, с крепким запахом, Патахха велел княгине:

— Собери сумку. Да возьми нож, свой. Нам идти долго.

Они поднялись на пригорок над маленьким лагерем. Ручей сверкал, изогнувшись петлей, на одном бережку высыпали к самому песку тонконогие сливы, а подальше блеска воды не было видно за темным мехом густого терновника. Ближе, на вытоптанном пятачке чернел очаг, и торчали, неровно обступая его, шесть маленьких палаток. По одной на каждого жителя шаманского стойбища. За палаткой Цез скучились, утыкаясь в траву передками, две повозки, каждая на паре больших деревянных колес. За излучиной ручья, знала Хаидэ, паслись кони, и ее Цапля гуляла вместе со смирными лошадками Патаххи. Да несколько овец белыми точками торчали в травах, блеяли иногда, поднимая серьезные морды. Вот и все богатство.

Патахха молчал, стоя рядом, и она, наконец, отвернувшись, пошла вперед, спускаясь с пригорка, который скрыл оставленное за спинами стойбище.

Куда шли, не спрашивала, надо будет Патаххе — сам скажет. А пока он просто махнул жилистой рукой, торчащей из закатанного по случаю тяжелой жары рукава.

— Хром я и стар. Так что идти будем долго.

Жаворонки висели невидимые в солнечной высоте, сыпали вниз бусинки трелей. Светлые облака плыли медленно, таща по мягким холмам прозрачные пятна теней. И стоял зной, держал на весу иссушенные к верхушкам стебли трав, казалось, они тоже плыли, как плоские облачные покрывала, не касаясь земли. Нежные переходы цвета рождали прекрасные плавные узоры огромного ковра. Желтая травяница, зеленые и сизые купы полыни, сиреневые поля кермека, красные лужайки сладушки на солончаках, светлые полотна ковыля. Если смотреть вдаль, казалось, степь медленно покачивается, поворачиваясь, и летит, поднимая идущих к небу. Плавные холмы не останавливали глаза, но вдруг за очередной низкой грядой открывалось яростно сверкающее озерцо, проплывало медленно обок и скрывалось за спиной, окруженное высокими щетками тростников — зеленых и ярко-желтых.