Каждый маленький цветок, ровно держащий четыре острых лепестка, вступал и говорил дальше и дальше. И Нуба, взмокнув лбом, испугался, вдруг увидев над веткой ту жизнь, что готовил девочке, закрывая глаза на очевидное. Потому что ему хотелось тепла для себя. Она ходила бы, придерживая живот рукой, и отворачивала лицо от цветного склона, полного трав и плодов, чтоб не видеть и не слышать, как Церет празднует свадьбу, не с ней.

— Мем-сах… Я — глупец?

— Большой да. Но не грусти. Все мужчины глупы, когда речь заходит о женщинах. Ты можешь спать женские сны, сидеть в их головах, как наседка на яйцах, можешь иногда угадать случайно следующий женский поступок. Но никогда не поймешь женщину так, как другая поймет ее. Даже если ты назначен судьбой и воспитан мудрым маримму. Почему ж он не научил, что тебе нужна женщина-советник, которая рассказала бы, что наворотит твоя подопечная? А ты бы поверил, не требуя доказательств.

— Уже была… одна. Там, где мы с Матарой.

— На все воля бессмертных на небесах и под землями. Ты ошибся, и был намеренно обманут. Не ошибаются только боги.

Она встала. Поправила одежды и, шурша, подошла к столу, тронула пальцем сплетенную из ярких стеблей скатерку.

— Окошки глиной тоже обводила Матара? Сама?

— Да. Хотела порадовать меня.

— Хорошая девочка. Церету повезло.

На берегу было прохладнее и меньше донимала мошкара. Потому торговцы и наемники собирались у грубо сколоченных столов, что стояли под навесами почти у самой воды. Очаги, сложенные из обтесанных камней, пылали, бросая на лица и фигуры красные отсветы, а другие, прогорев, уже покрывались черной коркой, прорезанной извилистыми линиями внутреннего огня. На них трещали жаровни, полные рыбьих тушек, под медленными каплями кипящего жира вспыхивали огоньки и потухали. И вдоль берега носился тяжелый запах сытной еды, сдобренной пряностями и дешевым вином.

Нуба сидел, опершись локтями на стол, вертел в пальцах глиняный кубок. Он хорошо поел и запах жареной рыбы из манящего стал навязчивым, но уходить к стоянке обоза, где лошади и ослы дремали вокруг скученных повозок, крытых натянутым полотном, не хотелось.

Через усталый гомон, иногда вспыхивающий пьяным смехом и песнями, слышался резкий голос, проговаривал с удовольствием слово-другое и замолкал, дожидаясь просьб слушателей продолжить рассказ.

— Думали, совсем дикая. Такая звериная царевна.

Нуба насторожился и, медленно ставя кубок, повернулся, вглядываясь в толпу за дальним столом. Костер освещал россыпь голов и спины, укрытые разномастной одеждой — старые плащи, обтрепанная парча, полосатые халаты, рубашка, белеющая новым полотном. А головы говорящего не видно, он встал и, размахивая кубком, говорит выше, в темноте, где половинка луны, теряясь перед светом костров, не осиливает черты сумрачного лица.

— С нами был грек, тот еще плут, больше денег любил только мальчиков, да и то чтоб бесплатно. Тонкий, как девушка. Эй, красотка, такой вот, с такой же талией.

Девушка, поднося вино, взвизгнула и, ругаясь, убежала в темноту, отбиваясь от протянутых рук.

Напротив Нубы, заслоняя черную воду гавани с бегущими по ней лентами красного света, тяжело сел широкий приземистый мужчина, бросил на стол руки с зажатым в кулаке кошелем, вздохнул, шумно отдуваясь.

— Все посчитано, кари. Завтра можно пройтись по базару, посмотреть диковины и собирать обоз в обратную дорогу. Небось, соскучился по своей маленькой женке, а, кари Нуба?

Ухватив за одежду пробегающую мимо девушку с двумя кувшинами, приказал:

— Еще рыбы, меме, два блюда. И столько же вина. Да сластей потом принесешь.

Отпустил ткань и сказал Нубе, посмеиваясь:

— У них тут мед знаешь какой? Черный, лучший, везут с того берега великой реки, от диких смертельных пчел. От него впятеро мужской силы прибавится.

— А она и говорит, сейчас устрою вам, будете рассказывать детям. Так и сказала!

Голос дальнего хвастуна снова прорезал вспыхивающую темноту и Нуба встал, слегка поклонившись приказчику.

— Ешь-пей, кари Ханут, я скоро вернусь и послушаю про мед.

— Что про него слушать, — проворчал Ханут, глядя как Нуба пробирается между столов, — его есть надо. И выбрать красотку заране.

Обойдя освещенное кострами пространство, Нуба встал под мелким обрывчиком, на прохладный песок, так что его голова пришлась вровень с коленями сидящих за столом и поднимая залитое бледной луной темное лицо, стал напряженно слушать, разглядывая компанию. Семь, или восемь человек сидели, навалясь на стол, возили по дереву кубки и плошки, грызли куски красной редьки и белого корня, обсасывали рыбьи позвонки, кидая их облезлым псам. Только тот, что сидел рядом с хвастуном, не ел, сидел прямо, расправив на коленях богатые складки новой одежды, отливающей изумрудным золотом. Скупо улыбался, отклоняясь, когда говорящий слишком сильно взмахивал кубком.

— … и тогда она, как и грозилась, выходит в самую середину, а там уже музыканты дудят, вино рекой, мясо, ох какое старый толстяк подавал мясо, ммм, да про него надо песни складывать, а не про бабу его.

— Давай про бабу! — крикнул кто-то за столом, и все поддержали, смеясь и мерно стуча кубками по дереву, — про бабу, бабу давай-давай!

Говорун покачнулся и сел, оглядывая слушателей узкими хитрыми глазами, на пьяном, поползшем в стороны лице. Сказал неожиданно внятным почти трезвым голосом:

— А про бабу я не умею, чтоб так. Как про мясо. Там черная плясала. Красиво. Летала, как молния. А потом вышла жена торгаша. Царевна! Скинула все, вот все что было и ка-ак пошла — голая. Йэхх. Ну, так вот.

Он замолчал, и с трудом приложив ко рту кубок, присосался к краю. Все ждали. Напившись, поставил кубок и, оглядывая толпу, пожал плечами.

— И все? — спросил кто-то.

Оратор, морща лоб, оглянулся на сидящего рядом богатого купца, тот улыбался в подкрученные усы. И пьяный, схватив кубок мирно спящего соседа, выплеснул веером на головы слушателей сверкнувшее рубином вино, закричав с беспомощной веселой злостью:

— От так от, вроде вина — заплясала нас всех, и, не пивши, попадали пьяные! Даориций, ну скажи, не могу я. Не умею.

Головы качнулись, все уставились на купца, молчавшего рядом. Тот расплел смуглые пальцы, наклонился, нащупывая у ног большую сумку, с ремнем, захлестнутым вокруг запястья.

— Зачем же говорить. Все уже хмельны и в ушах стоит звон. Я покажу. Ну-ка, огня поближе.

Достав из сумки сверток, водрузил на стол и стал медленно разматывать слои мягкого полотна. Блеснул черный лак на витой ручке и на круглом ободе изящного сосуда с выпуклыми боками. Еле касаясь расписанной поверхности, купец омахнул сосуд, снимая последний слой, и выдвинул на середину стола, не убирая рук с донца, чтоб кто-нибудь, потянувшись спьяну, не уронил драгоценную вазу. Поглядывая на жадные любопытные лица, стал поворачивать вещь, показывая.

Нуба ступил на вырубленные в глине ступеньки и, неслышно подойдя, встал за плечом купца.

Над самым донцем широкой каймой шел орнамент из резко выписанных фигур — музыканты, с флейтой, барабаном, цитрой. Под горлышком свешивались кисти цветов и листьев.

А по широким бокам, извилисто деленным на две плоскости — светлую и черную, летели в танце две женщины. Черная, с откинутой курчавой головой, поднятым к самой груди коленом и руками, напряженно выгнутыми, как крылья чайки. И белая, в летящем прыжке протянувшая руки, плечи укрыты кольцами длинных волос, раскиданных вдоль вывернутой гибкой спины.

— Бабы, — промычал кто-то в тишине и народ задвигался, загомонил, посмеиваясь и восхищаясь.

— Вот помню, у меня была как-то, — мечтательные воспоминания на углу стола вдруг прервал четкий голос с другого угла:

— Продашь? — приподнялся, опираясь на кулаки, блестящие, как чищенный белый корень, мужчина в светлом хитоне, с холодными цепкими глазами на квадратном лице.

— Продам, — согласился купец, внимательно оглядывая покупателя, — но цена высока.