— Дам хорошую.

Квадратный поднялся и брезгливо осмотрев шевелящуюся гудящую компанию, предложил:

— Договоримся, где тихо, саха Даориций.

Купец под недовольные крики принялся заворачивать сосуд в полотно. Нуба тронул его за плечо и когда тот резко повернулся, прижал руку к голой груди.

— Я куплю у тебя эту вещь, саха.

За столом притихли, с интересом ожидая, что будет. Даориций усмехнулся.

— Никогда не знаешь, где найдет тебя судьба. Я уже расторговался и не думал, что мне предстоит еще одна сделка. Да еще такая, чтоб двое оспаривали один товар.

— Назови цену, — Нуба тронул висящий на поясе кошель, в котором тяжелой кучкой лежали заработанные им деньги. Он еще утром отдал кари Хануту те, что причитались мем-сах, оставив себе свою часть. Думал купить Матаре прощальный подарок.

Даориций внимательно оглядывал внезапного покупателя. Потом, поднимая вазу перед собой, заговорил:

— Мой друг Тициус рассказал, как сумел, а торговать он умеет лучше, чем рассказывать. Но вам, двое достойных, что смогли оценить эту вещь, я могу рассказать еще. Вижу, что мои слова не улетят с ночным ветром, а будут услышаны… Видите эту черную деву? Ее стать видите, подобную царских кровей кобылице, из тех, что выращивают за десятью морями и кормят лущенным зерном, похожим на золотой песок. Она родилась, танцуя, и в племени прокляли ее, потому что не знали, куда девать сердца, разорванные ее танцем. Она танцевала и плакала, прощаясь с родными местами. Но разве там было ей истинное место? Кто, кроме луны и солнца мог оценить, как летит она над землей, маня и убивая каждым поворотом кисти и каждым движением шеи? Умение и дар богов — бесценны. Когда рядом нет купца, чтоб оценить. Я сам купил ее. Потому что я понимаю, бывает так, что услада для глаз и сердца дороже, чем услада для тела. Она плохая любовница, сам проверял и давал проверить другим. Потому что вся она лишь танец. Но зато какой! Та, что сама не ведает страсти — она и есть темная страсть, проговоренная движениями тела. Оно ее слова, ее язык и ее буквы.

Нуба смотрел, как купец подносит к его лицу сосуд, где выпуклость линий придавала изгибам женского тела движение и жизнь. Он знал. Потому что был годоей и однажды, прокравшись к его дереву, Маура танцевала ему, перед тем, как Карума продал ее проходящим мимо купцам. Сестра потерянного мальчика, того, что остался на Острове невозвращения. Он отдал ей стеклянную рыбу, подумав, а вдруг. Вдруг в своих странствиях Маура встретится с княжной и Нуба исполнит давнее обещание. Смешная и слабая надежда. И вот…

Даориций тем временем повернул сосуд, подставляя огню другую половину, крытую черным лаком, на котором летела светлая фигура.

— А эта… Тициус не соврал, хоть и сказал криво. Это жена сановника, царственная дочь амазонки и вождя свирепого степного племени. У нее изукрашенные паланкины и богатые покои, у нее золотые браслеты и три сундука драгоценных каменьев. Но она захотела спасти побитую бродяжку, что заползла умирать на конюшню. И приняла вызов, брошенный ей собственным мужем. Ай, какой торговец — достойный Теренций! Он знает, можно сторговать то, что больше денег! И это добавляет в жизнь пряностей и остроты! Он продал своей жене жизнь нищей бродяги. А его жена предложила настоящую цену. Как сказала она? Вы все будете детям рассказывать новую легенду. И после черной плясуньи Мауры она танцевала так, что мои глаза точили слезы, и рукава халата стали мокры, как от дождя.

Кто-то пьяно вздохнул, растекаясь от умиления, и проборматывая за Даорицием напыщенные слова.

— А ты и легенду умеешь продать, — насмешливо отозвался первый покупатель, поглаживая свой кошель, много больший, чем кошелек Нубы.

— Я купец, — скромно согласился Даориций, — теперь вы знаете о ценности этой вещи. Я прошу за нее… тридцать монет. Золотом.

Квадратный удовлетворенно кивнул. Шагнул к Даорицию, дергая завязку на кошеле. Нуба убрал руку от своего. У него было всего восемнадцать, серебряных.

— Славный купец. А хочешь, я дам тебе цену так же, как давала степная княжна?

— Ты нам сп-пл-пляшешь? — поинтересовался Тициус и стол взорвался смехом и криками.

— Голый! — радостно вопил Тициус, размахивая мокрым кубком, — йэх-йэх-ухууу, у нас новая черная плясунья, народ!

— Нет! — Нуба дождался, когда веселье утихнет и закончил:

— Я буду биться.

— О-о-о! — выдохнул стол, и все зашевелились, выкрикивая и предвкушая новое развлечение.

— Пусть!

— Эй, саха Даори!

— С кем, а?

— Света дайте! Ви-деть ха-чу!

— Ты хочешь биться со мной? — квадратный высокомерно оглядел Нубу, его белую кангу, затянутую вокруг живота и перехваченную простым кожаным ремнем, — ты, простолюдин, приказчик чужих товаров, предлагаешь мне схватку?

Но в холодных глазах прыгало беспокойство. Противник был огромен и мускулист.

— Я предложил бой. Пусть хозяин вещи сам выберет, с кем и как. Моя победа — моя вещь.

Шум за столом стихал и усиливался, когда говорящие замолкали. Из темноты подходили любопытные. Задние дергали за плечи и одежды тех, кто ближе, спрашивали нетерпеливо — что там, что? И, услышав торопливый пересказ, нащупывали кошельки, пробираясь поближе. Быстрее забегали под крики хозяина девушки с вином и мальчишки помчались за потрошеной рыбой, раздували гаснущие угли, шлепали на жирные решетки мокрые тушки, тускло блестевшие под луной.

Даориций спрятал вазу и снова сел, положив руки перед собой. Прикрытые веками глаза внимательно и быстро оглядывали хмельную толпу, что становилась все больше. Казалось, весь большой базар собрался на истоптанном берегу в ожидании нового развлечения.

— Я должен подумать. Ты большой и кажется, очень силен. Тебе нужен достойный противник, чтоб бой не закончился после первого удара. Значит, я выбираю?

— Да.

Мужчины ходили вокруг стоящего Нубы, оглядывали широкие плечи и висящие руки с тяжелыми кистями. Толковали друг с другом, вспоминая прежние бои — обычное развлечение ярмарочных дней, называли имена и покачивали головами.

— Вваззь-ми ммня, чер-ная туша! — заревел, выворачиваясь из толпы, широкий верзила с помятым лицом и выкаченными бессмысленными глазами. Икнул, оседая на землю, ткнулся лбом в чьи-то ноги и захрапел под хохот зевак.

Добродушно подталкивая ногами бесчувственное тело, мужчины подходили ближе, ожидая решения купца.

— Да… Выбрать тебе противника тяжело, — проговорил Даориций, — но все же я выбрал.

Тициус, повернувшись к толпе, замахал руками, призывая к тишине.

— Будешь биться с горным львом. Тем, что сидит в зверинце. Он мой, вчера я отдал за него деньги.

Тишина повисла над берегом. Трещал жир, капая на раскаленную золу, издалека слышались крики матросов, что готовили суденышки к отплытию. И все вздрогнули, оглянувшись, когда из темноты, будто услышав слова купца, донесся глухой низкий рык, полный злобы.

Толпа зашевелилась. Никто не кричал, но луна равнодушно освещала горящие азартом и страхом глаза, руки на кошельках и нетерпеливо переминающиеся босые ноги.

Квадратный осклабился и кивнул, одобряя решение купца. Сбегали за хозяином зверинца и тот, хлопая сонными глазами, слушал, морща худое обезьянье лицо, глянул на Нубу с жалостью, и убежал, покрикивая на помощников — стаскивать клетки и связывать их канатами, чтоб огородить площадку для битвы. А хозяин харчевни, шепотом переговорив с Даорицием, поднял жирную руку с блестящими пальцами. Закричал тонким бабьим голосом:

— Кто ставит заклад, сюда. И там, около клеток я тоже буду. До удара в гонг, ясно? Потом уже нет. Слышали?

Мужчины загомонили, проталкиваясь к нему. Совали деньги, выкрикивая имена. Кто потрезвее, мчался в обход повозок к большой поляне, на которой ухали в клетках обезьяны и выли дикие собаки, роняя на землю клочки шерсти с линялых боков. Надо было еще раз посмотреть на страшного горного льва, что целыми днями метался в большой загородке и накидывался на кровавые куски мяса, волоча их по пыли в угол, где уже скопилась гора костей, облепленная черным облаком мух. Слуги хозяина зверинца тут же заступали дорогу, получая легкую монетку с каждого.