Нога Хаидэ еле поднималась, проволакивалась по траве и опускалась с грохотом, будто она — каменный столб и сейчас разлетится вдребезги. И после вечности тишины в уши ударял новый грохот — это другая нога сделала, наконец, шаг. Голос жреца висел перед лицом жирной надоедливой мухой. А перед беспомощными глазами проплывали, покачиваясь картинки, такие ясные, будто это и впрямь происходило сейчас. Обнаженная Ахатта с нежным холмом смуглого живота, идет по тропе, оглядывается, маня за собой Исму. И ложится навзничь, раскидывая ноги. А Исмаэл Ловкий садится рядом, с восторгом встречая каждого следующего жреца, в смятых, разбросанных по траве складках богатых одежд.

— А вот и купель.

Пастух встал на каменной закраине и, положив толстую руку на затылок Хаидэ, нагнул послушную голову, чтоб рассмотрела медленное вращение желтой вязкой жижи, проносящей в струях ветки, листья и трупики птиц и зверенышей.

— Смотри, как прекрасна бывает сладкая смерть. Как славно послужит она той, кто возляжет в меду, заменяя живую никчемную кровь вечным медом! Там, за светом, в дальней стене есть тайные входы. Там уже приготовлены две теплые уютные комнаты со стенами, обитыми живыми коврами. Одна для тебя, другая — для сестры твоей Ахатты. Нежась на шелковых покрывалах, вы будете спать и видеть прекрасные сны о мужской любви, и поверь, ты уже никогда не останешься в одиночестве. Шестеро белых, неустанно и сладко трудясь, одарят семенем женские чрева. И вы станете растить будущих повелителей, одного за другим… И в каждый срок, под пение тойриц, жрецы поведут тебя к медовой купели, чтоб роды твои проходили без страха и боли. Сколько сынов сможешь ты подарить темноте! Великая матка, матерь вождей всех племен, до каких дотянутся наши руки. Вот истинная судьба для тебя!

Хаидэ стояла с наклоненной головой. Пастух убрал руку с ее затылка и приподнял за подбородок, ласково заглядывая в испуганные глаза. Полуоткрытый рот женщины издавал еле слышные звуки. А ей казалось, что она кричала.

«Нет! Нет!!! Нет мне судьбы, а уж эта — не моя вовсе!»

— Что? — он с деланной заботой нагнулся, прислушиваясь, — ты не довольна? Конечно. Ты слишком живая, чтоб стать бессмысленной маткой, я это понял, когда увидел тебя настоящую. Мы, жрецы гнезда, свитого в Паучьих горах, пастухи племени тойров и умелиц-ткачих, знаем: каждый ковер ткется теми нитями, что сами просятся в руку. И когда я увидел тебя, то увидел и новый узор!

Водянистые глаза погружались в карие, полные муки и ярости, все глубже и протаскивали за собой мерный голос, что чуть заметно подрагивал от тайного желания.

— Ты можешь стать темной княгиней, женщина вольных степей. Пусть сыновьями занимается сестра Ахатта. А ты станешь первой смертной женой белого Пастуха. Настоящей женой! С этого дня и навечно примешь под свою власть племя тойров, соединишь его с племенем степных Драконов. И вместе со мной сядешь править, покоряя все новые земли. Твоя кровь, полная живой ярости, и мой холодный ум — вот что мы принесем в дар матери тьме. Сейчас твое сердце открыто и нежно. Мои слова проникают в самую глубину и врастают в мягкую ткань. И твои прежние желания уже ничего не изменят. Просто смотри.

Он отступил, взмахнув рукой, унизанной сверкающими кольцами. Глаза женщины послушно следили, как блеск начертил в воздухе светлые знаки.

Вот она сидит на каменном троне, в пещере, открытой небу, и внизу у ее ног — плечи и головы, светлые пятна лиц с орущими глотками. Не надо доказывать и объяснять. Одно лишь движение губ или пристальный взгляд…

Вот сверкающая пещера, застланная коврами. И молодые сильные тойры у входа ждут милости повелительницы. Каждому избранному — одна ночь. Чтоб ушел, качаясь и плача от счастья.

Вот дикая скачка по звонкой степи, а позади мерный грохот тысяч копыт и звон тысяч щитов. Крик начинается у края степи и, прокатываясь, захлестывает травы до самого неба. Все новые и новые воины славят свою княгиню.

И рядом великий белый Пастух, что знает каждую ее мысль. Темную, светлую, — любую. И ни единое пятнышко темноты не укор ей. Лишь любовь в его светлом взгляде. Все, что захочешь, княгиня. Все, что захочешь: смерти, убийства, покоренные селения, мужчины, богатство и власть.

«Это не я. Это — не я!!!»

Картинки плыли, а в голове билось, кричало и не могло вырваться.

«Не трогай мою темноту! Ты — не трогай! Пусть я не сумею справиться с ней, но не тебе видеть ее!»

— Согласна? Пусть твои глаза скажут — да. И все будет.

Пастух замолчал, облизывая красные губы.

— Мой жрец, мой Пастух, — скрипучий голос Целителя был полон тихой злости, — ты обещал ее нам.

Прижимая к себе закрытую коробку, он оглянулся на четверых безмолвных жрецов. На их лицах разочарование мешалось с недовольством. И ободренный, он повторил:

— Обещал!

Пастух выпрямился, поддерживая женщину одной рукой, и обвел жрецов холодным взглядом. Губы приоткрылись, и шепот был похож на шипение змеи.

— Ты с-смееш-шь перечить? Мне?

— Мой жрец, — Охотник встал рядом с Целителем, качнулись вплетенные в волосы яркие перья, цепляясь за хрящеватые уши, — мой жрец, мой Пастух, ты должен пасти своих людей. А они восставали дважды за год с небольшим. Мы верим тебе, но сейчас мы…

— Будешь изгнан! — Пастух прижал к себе Хаидэ, и у той откинулась голова, глаза уставились вверх, в дымное пространство под каменными сводами. Он заговорил, резко выкидывая вперед свободную руку, и женщина дергалась, как намокшая кукла, вяло качая непослушными руками.

— Я вижу узоры! Я, а не вы, и потому я иду во главе стада! Посмотрите на нее, она пришла одна и оставила на песке свой меч. Зная о своей силе, хотела победить меня! Меня, Пастуха! И вот висит на моей руке, как мокрая ветошь. Это сделал я!

Из-за спин ослушников раздался глубокий голос, будто бы равнодушный, но Пастух вздрогнул от тайной насмешки в нем.

— А она и победила. Ты защищаешь ее от своих жрецов.

Видящий невидимое встал рядом с Целителем. Улыбнулся старику свежим молодым лицом.

— Если же нет, отдай ее нам. Сейчас. Пока она послушна и не спит. Пусть знает, что делаем мы с ней.

— Я…

Старик пожал плечами и разогнул локоть. Женщина сползла на траву и упала, с откинутой головой и неловко разбросанными ногами. Выцветшая рубаха перекрутилась, ворот врезался в горло, мешая дышать, но лицо по-прежнему было неподвижным и спокойным.

— Это вам нужно, когда за стенами беснуются тойры? Берите! Вот вам сладкое, низкие неразумные твари.

Отступил на шаг, скрещивая на груди руки. Глаза пристально смотрели на тройку жрецов, плечи были неподвижны, но пробегающая по лицу тень показывала, как подергивается от ярости щека.

Целитель всхлипнул невнятно, опустился на колени, свободной рукой дергая ворот женской рубахи. Другой прижимал к себе коробку, и Пастух рассмеялся:

— Оставь свою тварь. Думаешь совершить мужское, орудуя одной рукой?

Ткач оттолкнул Целителя, хватая княгиню за плечи. И Жнец, поколебавшись, склонился, закрывая от Пастуха лежащую. Четверо, пыхтя и мешая друг другу, вцепились в женскую одежду, дергая ремень на поясе и шнурки на воротнике рубашки. И только Видящий не смотрел вниз, где на зеленой траве смешались обтянутые светлым шелком плечи и спины. Его глаза не отрывались от лица Пастуха, а Пастух не видел изучающего взгляда, все так же дергая щекой, стоял, не в силах отвернуться от того, что происходило у его ног. И когда Целитель, бормоча, стал неловко задирать свой хитон, оголяя жилистое бедро и белое колено, раздался крик:

— Хватит!

Целя под ребра ногой в кожаной сандалии, Пастух ударил, и Целитель упал на бок, прикрывая коробкой низ живота. Варака внутри запрыгала, скребя когтями и скрипуче визжа.

Тяжело дыша, Пастух расшвырял оторопевших жрецов, и снова подхватывая княгиню, встал, с ненавистью прожигая глазами отступивших мужчин.

— Она — моя!

Видящий улыбнулся, будто знал, что так и будет, и незаметно отойдя за куст, смежил веки, спрятал руки в широкие рукава и сосредоточился. Красивые, резко очерченные губы еле заметно шевелились.