Но не суждено было Лахье еще год длить свою грустную жизнь в родительском доме. И праздник увидеть не довелось ей. И больше того — с тех пор, как налетела на маленький караван сотня свирепых всадников, размахивая блестящими клинками — ни разу не слышала больше маленькая Лахья ни песен, ни слов на родном языке. Целый год с того страшного дня.

Последнее, что услышала она в тот день — крик Марьям, которую бросили через седло, и тот захлебнулся, когда всадник, рассмеявшись, ударил кулаком по светлой голове. А Лахья оглянулась и поползла через густую траву, через гарцующие тонкие ноги коней, через крики, плачи и удары. Через быстрый и злой, как бросок змеи, запах конского пота и мужских разгоряченных тел. Поползла к рощице, пригибаясь за опрокинутой повозкой, из которой торчала рука няньки со скрюченными пальцами. Но сверху налетел, закрывая солнце, гаркнул на чужом языке и, крича, Лахья вознеслась, обхваченная жесткой рукой поперек живота, ударилась грудью о луку седла, и затихла, когда ладонь в воняющей перчатке зажала ей рот.

Маленькая Лахья еще не успела очнуться, как уже узнала, что такое мужская любовь. Водя мутными глазами по дощатому потолку, она узнавала, какими злыми и жесткими могут быть мужские руки на женском теле, и как режет уши и сердце довольный смех, похожий на ржание жеребца на кобыле. Каждую ночь и по нескольку раз в день она узнавала снова и снова страшные вещи, пока быстрый корабль, разрезая гнутым носом с мордой дракона морскую воду, уносил ее все дальше от горной страны, где в долинах лежали зеленые ковры трав, обрамленные пеной пышных садов.

Только раз посмотрела она на своего первого мужчину, когда содрогнувшись, он в первый раз вскочил с нее и затопал по доскам, потягиваясь и смеясь. Увидела прекрасное, как солнце, лицо, короткую черную бороду, сверкающие веселой яростью глаза и тонкий ястребиный нос. И отвернулась, чтоб больше не видеть. Так и шло с тех пор — он приходил, заговаривал с ней на чужом языке, сердясь на молчание и отвернутое лицо, хватал за волосы и поворачивал к себе, указывая рукой на свой рот. Темнея красивым лицом, швырял на колени, бил наотмашь ладонью по смуглой щеке. Брал свое и уходил, смеясь и ругаясь.

Иногда он кидал ей одежду и вытаскивал за руку на палубу. Показывая назад, туда где белая пена крутила за кормой круги и петли, кричал, приближая лицо к ее сжатому рту. И снова смеялся. Нет пути назад, так понимала его слова Лахья, нет тебе возврата в родительский дом, где так тяжело жилось тебе, маленькая бедная Лахья. Теперь ты жена чужака. Его мясо, его теплое тело, его еда.

Он вталкивал ее назад в душное нутро корабля и привязывал за ногу цепью, чтоб не выбежала и не утопилась. И оставался наверху, крича и хлебая вино. А Лахья ложилась на тюки соломы, поджимала к ноющему животу ноги и, глядя сквозь слезы на бегающих по стенкам жуков, думала о том, как убьет. Но не было у Лахьи ни ножа, ни меча. Лишь слабые пальцы, что годились прясть нитки да красить глаза. Да мелкие ровные зубы, что годились лишь завлекать парней улыбками да щелкать орешки.

Но Лахья знала — если время идет медленно, оно все равно идет. И надо ждать.

Так, молча, не глядя на мужское лицо над собой, ждала она, когда кораблик пристал к чужому берегу. Ждала, когда в крытой повозке ее привезли к богатому дому и два раба, блестя намасленными телами, отвели ее в дальние покои, где не было окон, лишь потолок забран цветными стеклами, а все стены увешаны яркими коврами. И на полу лежали ковры. И узкие коридорчики между комнат тоже были мягкими и цветными. Лишь за дверью в маленький садик, спрятанный за высокими стенами, вместо ковров цвели розовые кусты и солнышками торчали между них оранжевые цветы огневицы.

Там, среди мягких ковров, которые чистили две немые рабыни, да два немых стража стояли у входа в садик, Лахья начала новую жизнь — в молчании и одиночестве. Как тень она бродила вдоль стен, пинала ногой цветные подушки, сидела в саду под розовыми кустами. И каждую ночь приходил безымянный чужак. То смеялся, грубо наваливаясь на ее покорное тело, то кричал, дергая за черные волосы и отвешивая пощечины. А Лахья молча считала удары, складывая посчитанное на дно своего сердца. Она ждала братьев и отца.

Лахья не знала, что прошел уже год. Пока не появился в покоях худой старик с быстрыми, как мыши, глазами. Чужак втащил его за рукав и, усадив на лавку, поставил перед ним Лахью, крепко держа ее руку.

Старик расположил перед мелким морщинистым лицом мягкий кусок телячьей кожи и, держа за края, сказал нараспев:

— Тому сто дней и еще пятьдесят пройденных. Случилась война и от славного города Ремт осталось одно пепелище. Дома сожгли, а людей убили. И был похоронен, и я видел это своими глазами, достойный купец Анакатос и пять его сыновей, все легли в одну могилу, хоть и недосчитались мы отрубленных рук или ног. А жена Анакатоса умерла еще раньше, уйдя в предгорья, искать свою похищенную дочь. Там ее загрыз барс. Под сим ставлю свой знак, я — купец Энете, содружник мертвого ныне Анакатоса, пусть боги примут его дух и проводят его в царство покоя.

Проговорив, он поклонился и сложил кожу, разглядывая мертвое лицо Лахьи быстрыми глазами. Спросил еще:

— Ты помнишь меня, девочка? Я приходил к твоему отцу, а ты пела, играя на лютне.

Но Лахья молчала и смотрела поверх тощего плеча, разглядывая узоры ковра.

Старик выслушал, что говорил ему хозяин дома, клекоча, как орел, подлетающий к падали. И сказал еще:

— Муж твой и повелитель Кесмет велит сказать тебе, что и ты была бы мертва, останься там. А теперь ты одна и он защита тебе. Потому — люби его, как любила мать, отца, братьев и своего жениха. Ты слышишь меня, девочка?

Не кивнув, Лахья повернулась, посмотрела, как плещется ожидание на красивом лице хозяина. Встала на цыпочки и плюнула на черную бороду, волнистую от закруток. Успела услышать, как старый купец сказал поспешно — услышала, видишь, достойный, она меня усл…

И упала, сбитая с ног тяжелым ударом.

Очнулась в покоях одна. И сложила удар на дно своего сердца. Туда, где лежали, подняв к небу мертвые лица — ее мать и отец, и пятеро братьев.

На следующий день хозяин не пришел к своей рабыне-жене. И устав ждать и вздрагивать от каждого шороха за коврами, она заснула, выставив перед собой сжатые кулаки. Не пришел он и завтра, и еще через день и через неделю. Молча стояли, загораживая выход из покоев, немые рабы, красный свет от глиняных плошек неподвижно лежал на круглых плечах. Молча суетились немые рабыни, принося еду и питье, ползая на коленях со щетками и скребками.

А Лахья ждала, изнемогая от неизвестности. И вот случилось так, что проснувшись ночью, она завернулась в свой хелише и на цыпочках подошла к выходу, где рабы спали, улегшись по сторонам. Подергала дверь и та вдруг раскрылась, еле слышно скрипнув. Оглядываясь, Лахья летела узкими коридорами, пригибаясь, проползала под яркими окнами кухни и, найдя на заднем дворе узкую щель в каменой ограде, протиснулась туда, обдирая колени. Выскочила на черную улицу и побежала вперед, туда, где над крышами мигало тусклое зарево огней. А в доме, откуда она убежала, Кесмет встал и смотрел, как раб, кланяясь и мыча, пальцами показывает ему — приказание исполнено, и пленница на свободе.

Усмехаясь, Кесмет препоясался поверх богатого халата золотым поясом, поправил кинжал в драгоценных ножнах. И сел в паланкин, отправляясь на рыночную неспящую площадь.

Он успел как раз вовремя: пойманную Лахью, раздев, бросили на кучу соломы, раскиданную по грязному помосту, где днем торговали рабов. Похаживая вокруг, разглядывали черные волосы, гладкие плечи и тонкую талию, смеялись, поднимая ставки, трясли в костяном стаканчике зары, кидая их на выскобленный стол.

Кесмет стоял в тени, наблюдая, как выигрыш переходит из рук одного игрока в руки другого и как третий, предложив еще, снова трясет стакан, а двое других спорят, хватая друг друга за рукава. И наконец, когда выигравший остался один, поднял руки, крича о своей победе и подойдя, кинул на скорченную девушку рваный хелише, Кесмет вышел, вытаскивая из ножен кинжал.