— Да, саха. Пусть здоровье не покидает тебя. Живи до ста лет.
У него не было сил говорить с купцом, и он поднялся, ушел в трюм и лег в свое гнездо, пропахшее сеном, пряными семенами и старым потом. Закрыл глаз, молясь, чтоб сон был пустым и черным. Но пока он спал, неутомимая Онторо нашла дыру в его мыслях и ввинтилась в них, смеясь и показывая то, что видела сама, когда улетала в степь на крыльях собственных снов.
Не в силах проснуться, Нуба вертелся и глухо стонал, глядя, как расцветает лицо Хаидэ под навалившимся на нее быстрым мужским телом, таким красивым, стройным, таким умелым в страсти.
Онторо перечисляла детские словечки, которыми ласкали друг друга влюбленные, говорила голосом Хаидэ — он никогда не слышал такого голоса у нее, разве что, когда нашла птенца и, держа его в ладошках, шептала утешения. Отвечала мужским голосом, говорящем о самом сокровенном, что теперь ведомо другому. Ему, Нубе — не было таких знаний, потому что, оберегая княжну, никогда он не позволял себе вламываться в ее упрямую голову, в ее горячее сердце.
И когда он совсем изнемог и уже хотел ответить черному демону, прося о покое и спрашивая о плате за этот покой, вдруг услышал слова, полные ярости и скрытого нетерпения:
— Ответь же мне, возлюбленный мой! Ответь, подай голос! Поговори!
Затаившись, кусая губы, проснулся в поту. — Она не знает, где он! Нащупывая, ищет его мысли, может быть, знает, куда направил «Ноушу» старый купец. Но, где именно он сейчас и что собирается сделать — все еще не знает. А он только что чуть было не открылся ей полностью.
Садясь, взял себя за виски и, не обращая внимания на занывшую пустую глазницу под сморщенным веком, проговорил:
— Я Иму. Иму силач, я буду драться на ярмарках. Потому что больше не годен ни на что. Отныне моя судьба — судьба Иму, одноглазого зверя, пожравшего льва.
Утром, управившись со снастями, подошел к Даорицию, сел, беря предложенные тем зары. И кидая, посмотрел не на то, какие выпали знаки, а на сверкающий рыжиной и белыми кубиками домов город, что медленно приближался, в облаке пряных степных запахов:
— Я буду служить тебе, саха. И буду биться на ярмарках. Под именем черного Иму. А прежнее — забудь.
— А как же?.. — Даориций подергал свежепокрашенную бороду, внимательно разглядывая лицо, на котором из-за шрама не отражались мысли. Кивнул с досадой.
— Может ты и прав. Это твое решение. Пусть. Но люди вокруг тебя тоже вольны принимать решения. Так и знай!
Встал и, отпихнув ногой доску тахтэ-нард, величественно удалился, шурша халатом.
Нуба глядел вслед, перекашивая лицо в улыбке. Он справился. Пока что он справился с черной ведьмой. И подумав так, поспешно стал думать о другом. Пусть бы болтун Даориций хорошо поторговал и вернулся к своим Эрине и Кайле. И пусть молодая жена всплескивает руками и бежит показывать старшей обновки. Пусть там будет все хорошо.
У причала, когда маленькая «Ноуша» заскрипела, тыкаясь крутым бортом в размокшие бревна, все было так, как он предполагал. Таскал на плече тяжелые мешки, а люди сбегались, показывая на него пальцами. Убегали позвать других, кто еще не видел, как из трюма воздвигается могучая черная фигура, лоснящаяся от пота, и тяжко топая колоннами ног, прогибает дощатые сходни. Сбрасывая мешок, Нуба выпрямлялся, медленно поворачивался, озирая небольшую толпу сверкающим глазом. Скалил зубы в кривой звериной ухмылке, и мужчины, обветренные, в поношенных рабочих кангах и штанах, сами сильные и закаленные суровой жизнью, отшатывались, поспешно скрещивая пальцы в охранных знаках.
«Я Иму. Дикий человек-зверь, я убитый лев, забравший у побежденного его жизнь и его смерть».
С палубы он видел, к Даорицию подходят другие купцы, здороваются, хлопая по плечу и приобнимая. Покончив с приветствиями, глядят, щуря от солнца глаза, на него. И спрашивают купца, внимательно выслушивая ответы.
Вечером принаряженный Даориций пришел на корму, подбирая рукой в перстнях вышитый подол, оглядел согнутую спину и миску с кашей на больших коленях.
— Друг мой, Нуба…
— Иму, — хриплым, чужим голосом поправил его великан.
Даориций сердито сплюнул на палубу и растер плевок подошвой золоченого сапога.
— По мне, ты не Иму, а чисто болван. Там в черной земле видел я огромных крысов, чьи спины укрыты роговым панцирем. Когда их ловят, они суют голову в нору и так сидят, думая, если сами не видят ничего, то и зады не видны охотникам. Ты, мой друг, такой же глупый крыс. Спрятался за страшное имя, а позади все равно — хвост. Я ухожу на агору. Потом на пир. Меня уже спрашивали уважаемые, можно ли купить страшного великана, чтоб показывать на пирах. Я сказал — ты свободен и сам выбираешь, что делать…
— Я свободен. Но все, о чем ты сговоришься, сделаю. Пиры, так пиры. Или — схватки.
Голос его был равнодушным, рука все так же зачерпывала из миски кашу и подносила ко рту.
Даориций подвинул пустой бочонок и осторожно сел, чтоб не измять халат. Вынул из мешка на поясе небольшой свиток.
— Смотри. Я буду устраивать тебе зрелища и брать плату. Половину забираю себе. Другую ты волен взять сразу или оставить у меня, под охраной, а я буду давать тебе мелких монет — на девок и вино. Ну одеться еще. И потом отдам все сразу, что скопится. Чтоб не было обмана, вот, прочти и поставь тут имя. И храни у себя.
Нуба макнул бамбуковую палочку в пузырек и, подумав, вывел на пергамене значок.
— Эллинский, — одобрил купец, — хорошо, это все понимают.
Поднялся и, похлопав по буграм черного плеча, пошел к сходням.
«Я — Иму, демон старого леса. Я поел и буду спать. А завтра вырву горло другому зверю».
Он растянулся на мешках, слушая, как у борта, где постукивали сходни, тихо поет вахтенный и, время от времени, когда с берега доносятся пьяные крики, завистливо бормочет что-то.
«Иму хочет спать».
Он закрыл глаз, увидел, как вздымается пыль, выбитая ногами дикого кабана. Или — лапами степного волка. Или быстрыми ногами воинов-охотников, вооруженных тупыми мечами и сетью. Ухмыльнулся и заснул крепко, без снов и тревожащих посещений.
На черном острове Невозвращения в покоях, залитых рассеянным дымчатым светом, Онторо спала, беспокойно поворачиваясь и резко отбрасывая тонкие руки. Застонала, вскрикнув, открыла глаза, облизала языком сухие губы. Откидывая прозрачное покрывало, синее, затканное золотыми узорами, села, спуская с постели голые ноги. И схватив стоящий на столике кувшин, жадно напилась. Вытирая рот, сунула кувшин на место. Хлопнула в ладоши. Не глядя на прибежавшую рабыню, встала, поворачиваясь, пока та закутывала долгое тело в яркий полосатый хитон. Зашипела, когда девушка неловко ткнула в кожу плеча булавкой.
— Пойдешь к стражам. Десять плетей.
И вышла, развевая подол быстрыми шагами, а девушка заплакала, стоя рядом с вычурным столиком.
Онторо шла по спиральным галереям, не глядя, как становятся на колени и кланяются высокой жрице низкие. Лоб под убранными на пробор мелкими косами собирался морщинами и тонкие подкрашенные брови хмурились.
Куда он делся? Она подкрадывалась медленно, каждый раз заходя в его голову все дальше. И там, как в густой траве на опушке, уже была вытоптанная ею своя поляна. Не приходилось снова и снова путать ноги в переплетении стеблей. Не нужно было тратить сил на то, чтоб продраться сквозь заросли. Заснуть — и ступить на приготовленное место. Все дальше протаптывая тропу к его сердцу. Где же она ошиблась? Почему исчезло все и вместо манящей тропы ее встретили непроходимые заросли? Нуба, звала она вкрадчивым шепотом, пока ее тело выгибалось на расшитых покрывалах, смотри, Нуба, что я покажу тебе сегодня. Но вместо его страдающего лица, медленно поднимающегося ей навстречу, как было всякий раз, когда она засыпала, и видела его согнутую фигуру посреди высоких трав, на коленях, с руками, брошенными вдоль могучих бедер, вдруг — чаща. Непролазная и слепая.
