— Арутюнян, — отрекомендовался тот.

Протянув руку, Рождественский проговорил удивленно:

— Вы сменяете нас?

— Да, сменяем. Я прошу ознакомить меня с расположением обороны.

— Нужно — в труд не поставим, — ответил за Рождественского Симонов. — Пожалуй, отдам я вам и свою карту.

— Буду благодарен.

— Ну, за что же. Мне другую дадут. — Он повел пальцем по цифрам, по мелким рисункам, сделанным его рукою. — Здесь указана каждая огневая ячейка батальона. А вот это — линия противника. Что было в наших возможностях — сюда внесено все. Советую соблюдать тишину в момент размещения батальона. Иначе…

— Понимаю. Но как в темноте отыскать ваши окопы?

— Это весьма трудная задача. Я рекомендую размещаться до рассвета в траншеях.

— А траншеи как разыскать?

— Об этом не беспокойтесь. Поползете вперед, — сами траншеи найдутся.

— К противнику не заползем? — тяжело копаться в земле, но в некотором смысле это моя профессия. Так что много их здесь. Не проползете мимо.

Симонов взял Рождественского под руку, отвел в сторону.

— Батальон по ротно направлен к станции Наурской. Мельникова я послал, чтобы поднял обоз. Прошу тебя, Саша, давай туда. А мне задержаться на часок придется. Нужно объяснить новому хозяину обстановку.

— Нужно, конечно. Но неужели погрузка?

— Вероятно.

Из землянки послышался голос:

— Кацо! Неужели расстанемся, не опрокинув? Эх, нашего, как это говорится на Украине, верменского?

Рождественский сделал три шага навстречу.

— Верменского, ну, что ж, за нашу верную дружбу.

Где-то близко взорвалась мина.

— Зайдемте в землянку, — предложил Симонов.

— Салютуют нашему отбытию, — усмехнулся Рождественский.

— Нет, нас приветствуют…

— Так или так, но враг напоминает о себе, — сказал новый хозяин.

Поднимая жестянку с вином, Рождественский улыбнулся новым друзьям:

— Значит, за Армению!

— Протестую, генацвале, — сказал третий из офицеров. — Почему только за Армению? Шестнадцать республик. Давайте за все! Я грузин! Я трепещу от волнующей радости, как это у нас славно сделано, мои дорогие друзья! Вот мы, люди разных национальностей, не только дышим одним и тем же воздухом, но и сердцами горим за общий пламенеющий рассвет.

— Давайте же выпьем за этот пламенеющий рассвет над всей нашей Советской Родиной, — сказал Симонов и тоже поднял свою кружку. — За Родину!

Мельников успел прислать Рождественскому лошадь из обоза.

Вымчав к каналу «Неволька», на наезженную и вытоптанную широкую низменность, Рождественский пустил лошадь рысью. Сзади, рассыпая дробное выстукивание лошадиных подков, галопировал на второй лошади коновод.

Трудно было что-нибудь разглядеть по сторонам — все затянуто тьмой, как бы покрытой черной завесой. Серела лишь полоса наезженной дороги, да поблескивала вода в «Невольке». Дальше внезапно начиналось казавшееся более светлым, чем земля, таинственное в красоте своей, беззвездное низкое небо. Рождественскому все время чудилось, будто он мчится по какой-то впадине с пологими боками, из которой ему никак не удается выбраться. Вскоре он сдержал коня и поехал шагом. Это было кстати, так как едва они пересекли «Невольку», им стали попадаться заброшенные окопы и продольные траншеи у дороги, — немудрено было и ноги поломать коню.

Так они ехали шагом до самой станции Наурской. На станции Рождественский прежде всего разыскал Киреева и как бы мимоходом спросил: отозваны ли разведчики из Ищерской? Получив положительный ответ, он начал разыскивать свой батальон, — ночью все это нелегко было сделать — войск скопилось много. Ему посчастливилось — между полуразрушенных каменных корпусов МТС расположилась какая-то хозчасть, — уже дымили кухни, из открытых топок светом озаряло сидевших кружком солдат. Подойдя к ним ближе, он узнал своих. Заметив комиссара, солдаты хотели встать.

— Сидите, сидите, товарищи! — сказал Рождественский и сам опустился на корточки. — У кого есть табачок покрепче?

К нему наперебой потянулись руки, — каждый предлагал свой кисет. «Попробуйте моего, товарищ комиссар». «Брось, у тебя табак постоянно мокрый. Моего…»

— А если моего? — достав кисет, предложил Рождественский.

— Разве из любопытства, — раньше всех откликнулся Агеев, подумав про себя: «Чего бы это отказываться? Для своего еще будет время». — Для пробы, товарищ комиссар…

Кто свернул из своего, кто из комиссарского кисета, — затянулись табачным дымом. У Агеева цигарка даже загорелась, осветив до того обросшее волосами лицо, что не видно было рта.

— Товарищ Агеев, мне кажется, что вам время бы побриться. Или бритвы нет? — Рождественский поискал глазами — кто предложит? — Серов, возьмитесь-ка за обработку товарища.

— Бритву найдем, товарищ комиссар, — охотно согласился Серов. — Надраю дедка до блеска. А вместо одеколона освежу глицерином, чтоб лицо его не поддавалось морозам.

— Мы уже пробовали — больно борода у него жесткая, бритва не берет, — посмеиваясь, заметил Чухонин.

— Где бритва не возьмет, по волосинке повыдергиваю. Так обработаю, что вид у него будет точно у китайского мандарина. — И, подтолкнув Агеева в бок, краснофлотец предупредил шутливо: — Слыхал, батя?.. Так что моему действие не чинить препятствий — выполняю боевой приказ!

Агеев покосился на Серова, думая про себя: «Такая чертяка все может вытворить». Затем он исподлобья взглянул на Рождественского и угрюмо заговорил, с трудом выдавливая из себя тяжелые слова:

— Оброс, это правда. Руки не доходили, о себе не думал.

— Ну и напрасно не думали, — возразил Рождественский, неодобрительно покачав головой.

— Агеев, товарищ комиссар, персона важная, — вставил Чехонин. — Любит «потолковать с умным человеком»! в нашем же присутствии больше помалкивает, а как останется один на один с собой, так и заводит спор — сам задает вопросы, сам отвечает. Ну прямо — колдун!

— О чем же, любопытно? — пряча улыбку, спросил Рождественский.

— А вот о чем, — не смутился Агеев, — когда это мы погоним супостатов, чтобы бить и калечить их подряд?

— Желание хорошее! И вы не одиноки в таком желании, но пока что придется подождать, — веско сказал Рождественский. — Накопим сил, — погоним, да еще как погоним! Так что наберитесь терпения, — ведь мы все еще не наступаем, а обороняемся, товарищ…

В неровном свете от топок Рождественский видел и чувствовал, как впились в него любопытные глаза этого здоровенного, заросшего волосами пожилого русского солдата. Он словно торопил Рождественского рассказать побольше о том, когда же, в самом деле, наступит такое время, когда советские войска погонят гитлеровцев? Но как только Рождественский стал говорить о продолжении обороны, глаза у солдата тотчас словно отдалились от него и потухли, сделались грустными. Видно было, что ему не по душе перспектива оборонной войны. Он помолчал некоторое время, как бы прислушиваясь к каким-то своим невеселым думам, затем заговорил снова:

— В Ростове у меня женка и двое мальцов остались. И знаю, что живут, — если живут, — плохо! Когда же закончим мы эту проклятую оборону?

— Опять за рыбу деньги! — хмыкнул Чухонин. — От батя!..

А Серов, точно проникшись на мгновение душевной болью Агеева, вдруг сказал ласково, но по-прежнему шутливо:

— Ладно, батя, не ной! Побрею я тебя с одеколоном.

Майор Симонов прибыл на станцию к тому времени, когда к погрузочной площадке подогнали железнодорожный состав. По деревянному помосту он въехал прямо на площадку. Его маленькая гнедая лошаденка фыркала, испуганно прядала ушами и все норовила шарахнуться в сторону или податься задом.

— Ну и упрямый же конь! — жаловался Симонов идущему рядом Рождественскому. — Дорогой чуть-чуть из седла не выбросил. И тут — видишь, боится, черт!

— Меня занимает вопрос, командир, успеем ли погрузиться, ну, за час, примерно?