Некоторое время спустя над траншеей раздался радостный крик:

— Товарищ старший лейтенант, живы?!

На осыпи стояла Лена Кудрявцева, в серой солдатской шинели, с сумкой Красного Креста. Наклонившись вперед, она заглядывала в окоп, и, казалось, ее пошатывал порывистый ветер.

— Александр Титыч, вот и я…

— Лена?! — удивленно заговорил Рождественский. — Ты… уже здесь?

— Я получила указание от полкового комиссара. Прохор нас вывел… берегом, как и вы пробирались. Всю ночь!

— Как же ты, кто тебя сюда?

Лена сначала рассмеялась, потом вдруг замолчала, задумалась.

— Я сама, — прошептала она смущенно. — Вот, взяла, да и нашла… Вас нашла… Александр Титыч…

Четким широким шагом приближался старший лейтенант Кудрявцев. Он, как и прежде, был опрятно одет и выглядел энергично. Обветренное красивое лицо возмужало.

— Скажите медсестре спасибо, это она подала мысль искать вас здесь…

— Постой, — произнес Рождественский, — Кудрявцевы? Лена не ваша ли сестра?

— Нет, мы только однофамильцы с ней.

Несколько минут спустя, убедившись, что вторая пушка ушла вперед, Рождественский со своей группой перевалил через высоту.

Перед ним была распростертая почти плоская голая равнина с посиневшими остовами сгоревших или догоравших немецких танков. Во многих местах в разных позах коченели вражеские трупы. А слева дыбились молчаливые черные горы, воткнутые вершинами в серую муть облаков. Со стороны Беслана порой слышались отрывистые гудки паровоза.

Навстречу выл и хлестал холодный осенний ветер, спутывая у ног полы шинелей. У Лены вздувалась и пузырилась юбка, еще больше затрудняя шаг. Больно секло по лицу мохнатыми колючками снежинок. Лена согнулась, выставила голову навстречу буйному ветру, выдергивая ноги из вязкой почвы, похрустывающей молодым ледком. Она шла наперекор шальному ветру, превозмогая хлесткие студеные порывы. И ее совсем не пугало отстукивание пулеметных очередей. Она торопилась «домой».

Симонов считал, что расчет первой пушки раздавлен вражеским танком. Сейчас он рассматривал всех по очереди, качая головой и не веря своим глазам. Наконец он проговорил, обращаясь к Лене:

— Примечать начинаю: где вы, там и счастье. Н-ну, здравствуйте, дочка! — и взял ее маленькую руку в свои широкие ладони.

Девушка сначала смутилась, потом ей захотелось поцеловать комбата. Но когда Симонов привлек ее к себе, она ткнулась в его грудь лицом. Так легко ей было дышать рядом с этими людьми!

— Пересыпкин… Накрывай-ка праздничный стол.

— Есть, есть… только стола-то не имеется. Так что придется в траншее, товарищ гвардии майор.

Беседуя с Рождественским, Симонов стал перечислять потери батальона. Выражение прежней веселости сменилось у Лены сосредоточенной задумчивостью. Она искоса поглядывала на помрачневшее лицо Рождественского; встретив его ответный взор, смутилась и опустила глаза.

— Когда дана была команда, мы без промедления поднялись, — продолжал Симонов. — Петелин наш, как мы и предусматривали, первый со своей группой… Тебе известно, что ему ставилась задача создать у немцев впечатление прорыва обороны и угрозы окружения. Но, вероятно, они следили за ним. Действовал он стремительно, все же в группе у него очень значительные потери. У Бугаева — у того потерь поменьше. Оба, к счастью, живы и здоровы. А вот командира второй роты Савельева, политрука третьей роты Новикова — так тех наповал!.. Убиты еще в первые минуты, когда мы рванулись к окопам противника. Метелев — тот каким-то чудом уцелел. По его роте был очень сильный огонь. Вторую пушку со всем расчетом танком раздавили, паразиты! Так что теперь мы остались без противотанковой артиллерии, комиссар.

Симонов умолк, не спуская глаз с лица Рождественского, — а тому так стало неловко, что он даже поморщился болезненно. «Вторую пушку раздавили танком!.. Но и первую же тоже, хотя Андрей Иванович и не упоминает о ней. Может, тем самым он подчеркивает вину мою? Ведь это я не уберег сорокапятимиллиметровку» — думал комиссар, досадуя на себя и злясь на тот танк, который загнал его в узкую траншейку.

— Но и мы накрошили гитлеровцев! — снова заговорил Симонов несколько веселее. — Ты видел, сколько их осталось на поле? Спасибо артиллеристам. Я о них всегда был наилучшего мнения — спасибо!.. не будь предварительной хорошей артобработки, пожалуй, не встать бы нам в рост.

— Жаль — Савельев, Сережа Новиков погибли, — тихо проговорил Рождественский после длительной паузы, в течение которой он стоял с поникшей головой и думая мучительно, и словно в то же время прислушиваясь к биению своего сердца. — Лучшие, дорогие товарищи!..

Симонову хотелось подтвердить: «Да, комиссар, лучшие, дорогие люди погибли. И не только Савельев и Новиков. Нельзя без жертв на войне, никак нельзя — все чаще приходила ему в голову мысль. — На войне в одно и то же время все может быть: обрадуешься и опечалишься. Причин к последнему хоть отбавляй. А вот к первому бывают они пореже».

В это время Пересыпкин поставил на разостланную газету бутылки вина с иностранной этикеткой и подмигнул Кудрявцевой.

— Трофея, ей-богу! — сообщил он вполголоса, как будто ему опасно было говорить об этом сейчас, когда начальство разговаривает о погибших на поле боя. — Мы ужасно длительно ждали вас, сестрица. По этому случаю теперь вы у нас гостья первого что ни на есть разряда. Кушайте, серьезное дело… А то бы попервости чарку, а?

Лена кивнула на Симонова:

— Сегодня знаменательный день — двадцатилетие Октябрьской революции. А такой праздник встречают в большом кругу друзей.

— А мне бы гречки, — словно про себя молвил Филька Серафимов. — Ни на какие деликатесы не променяю.

— Разрешите, товарищ гвардии майор, в первую роту отчалить? — спросил Серов. — Корни у меня пущены там.

Сдерживая улыбку, Симонов шагнул к Серову.

— Не пойму, как это могли вы пустить корни в неродственной вам среде? В пехотной роте… Н-ну?

— Был моряком, — грустно проговорил Серов, — но давненько…

— Это почетно. Не всякий юноша попадает во флот.

— Но морячком я не родился.

— А кем же?

— Обыкновенно: советским человеком. Родился без тельняшки, с голым пупком. А прошлое кто вспомнит… Эх, товарищ майор, давно же это было.

— В первую роту отпустить вас или пока подождать? — неопределенно проговорил Симонов. — Я, пожалуй, оставлю за собой право подумать. А сейчас — праздник будем встречать. Присыпкин, готово у тебя?

— Готово, да вот — артиллерист гречневой каши просит…

Комиссар и командир спустились в траншейку, и хотя все тотчас стали усаживаться потеснее, им с трудом удалось разместиться.

Симонов поднял бокал.

— За нашу победу, — произнес он. — Велика по своему значению в теперешнем нашем деле — вера! Вера в то, что победа будет за нами… Нелегкая, но она — на нашей стороне!

— За партию! — негромко и твердо сказал Рождественский, задумчиво глядя перед собой. — За нашу великую Родину! И за народ, хороший советский народ!

Ласково глядя на Лену, Симонов подмигнул ей с доброй улыбкой:

— За вами слово, дочка!

Обрадованная общим вниманием, Лена проговорила растерянно:

— Мне не приходилось я не умею, поверьте. Ну, что вы, я — нет… Мне только слушать, бывало, приходилось. Это я могу и люблю, если говорят о хорошем… Оно такое желанное…

— День праздничный, — негромко сказал Серов, — и значит, за радость, Лена.

Переводя дыхание, она произнесла почти шепотом:

— Для меня он вдвойне праздничный. Наши войска теперь пойдут туда, где живет моя мама, в Киев. Ох, как он далеко, этот город, но пойдем!

— Вы, значит, в штабе дивизии были? — спросил Рождественский.

— Да, сразу же туда и попала.

— Не забыли взять в политотделе комсомольский билет?

Лена расстегнула шинель, чтобы достать документы из нагрудного кармана гимнастерки.

— Мой старенький комсомольский билет…

— О! — воскликнул Симонов — У вас я вижу орден Красной Звезды?