Читая и снова перечитывая эту немудренную надпись, комиссар вспомнил трудовую жизнь отца.

Терский казак Тит Рождественский ко всем трудностям в своем бедняцком безлошадном хозяйстве относился как-то насмешливо; не отмахивался от них, но и не уходил с земли на побочные заработки. Он говорил сыну: «От моих ног корни в землю проросли. Зараз я верю, что наша сельская жизнь переменится. Вот только б поскорей стало побольше людей разумных. Откуда-нибудь они не придут, эти разумные люди. Должны бы тут повырастать. Иди, Сашок, учись, по новой дороге иди, не по той, по какой я плелся всю жизнь!»

Нестерпимо больно было глядеть на памятную, пробитую пулей вещь, нестерпимо ныло в груди. В горячей и чуткой тишине дня внезапно прозвучал женский голос. Рождественский оглянулся и увидел Магуру, идущую по тенистой дорожке с санитарной сумкой и с пистолетом, оттягивавшим ремень.

— Здравствуйте, товарищ комиссар, — издалека еще крикнула она. — Что это за вещественный памятник минувших веков вы изучаете?

Рождественский поставил на землю горшок и, поправляя пилотку, взглянул на женщину: легко шагая в хромовых сапожках, одетая в защитное, стройная и подтянутая, Тамара Сергеевна была чем-то взволнована.

— Вас кто-то рассердил, товарищ военврач третьего ранга? — поинтересовался Рождественский.

— Никто меня не рассердил. Неприятность маленькая. Была у начмедслужбы, предлагают мне… — Магура вдруг покраснела, обрывая ответ. — Александр Титыч, а где домик вашей мамы? Я не позабыла — вы говорили, помните?

Рождественский кивнул на догорающие головешки. Магура сразу поняла все.

— Этот?

— Да.

Они пошли вместе. Магура спрашивала о чем-то, но комиссар, напряженно думавший о семье, не слышал ее вопросов. Вышли в открытое поле. Справа, ближе к каналу «Неволька», чадили догорающие немецкие танки. Повсюду валялись стабилизаторы авиабомб. Впереди бесконечно простиралась тускло желтеющая равнина, с истоптанными травами, с чернеющими рытвинами траншей и опустевшими окопами врага.

— Как работает новая ваша медицинская сестра Кудрявцева? — неожиданно спросил Рождественский.

— Серьезная девушка, — подумав, сказала Магура. — Она все в первой роте, но мы видимся с ней. Очень серьезная девушка, — повторила она.

— Если она на санпункте, пришлите ее ко мне на командный пункт. Она, кажется, знает немецкий язык?

— Да, она говорила мне, что командование привлекало ее к работе в качестве переводчицы.

— Вот-вот, — весело произнес Рождественский. — Она-то и нужна мне. Пришлите ее срочно.

Магура недоуменно поглядела на него. Некоторое время она молчала, наконец, любопытство взяло верх. Она спросила с улыбкой:

— Красивая она девушка, правда?

— Извините, — вежливо, но сухо сказал Рождественский. — Все, что сейчас от вас требуется, — заключается в двух словах: выполняйте приказание!

Косые лучи заходящего солнца золотили степную траву. Низом тянуло сизоватую дымку. Конец страдного дня войны все еще был наполнен гулом, сотрясавшим землю.

Рождественскому предстоял трудный и опасный путь.

Лежа в траве, он изредка перекидывался короткими фразами с Рычковым и Леной Кудрявцевой, лишний раз с удовлетворением убеждаясь, что эти люди обладают трезвым разумом и достаточным, накопленным за время войны, опытом.

В сумерки явился майор Симонов. Как всегда, он был хмур. Молча улегся рядом, покатал по ладони кусочек земли, потом сдул сероватую пыль. Искоса поглядывая на майора, сдерживая смех, Рождественский спросил:

— Ты, Симонов, не болен?

— Спасибо… Весьма тронут твоей заботой…

— Сегодня ты что-то на индюка похож, — сказал Рождественский и с улыбкой повернулся на бок, лицом к комбату. — Ты что-то думаешь плохое, Андрей Иванович?

В голосе его звучало сожаление и в то же время — упрек.

— Ты обо мне беспокоишься? Да?

— О тебе?! Вот еще мне музейная редкость! — ответил Симонов, нахлобучивая пилотку на лоб. — Мне всего-навсего только чуточку неприятно. Ты решился, не посоветовавшись со мной.

— Странный ты человек, Симонов.

— Возможно. Но я говорю правду. Посмотри информацию, тогда поймешь, может быть.

Рождественский знал, что немцы к переднему краю подтянули свежие силы пехоты. Все это увеличивало опасность перехода в тыл противника. Но кто-то словно шептал на ухо ему: «С какой бы опасностью, с какими бы жестокими испытаниями ни был связан переход, не бойся неудачи. Будь уверен в успехе, если ты хочешь победы».

Он молча всматривался вперед, до боли напрягая зрение. Было полное безветрие. Молодой ольховый кустарник, похожий на плотную стену, из-за которой постепенно поднималась тьма наступающей ночи, стоял совершенно неподвижно. Время от времени в темное небо шарахались тускло-оранжевые ракеты, освещая окрестность безжизненным, холодным светом.

— Невозможно! Ни черта не пройдете вы здесь! — с сердцем сказал Симонов.

У Рождественского уже созрел новый план перехода, в корне отличающийся от того, о котором весь день говорили, к которому готовились.

— Я не могу срывать выполнение приказа, — упрямо сказал он.

— Приказано пробраться, а не гибнуть! — возразил Симонов. — Может быть, в другую ночь? Завтра днем изучим другое место.

— Меня будут ждать разведчики дивизий, Андрей, — решительно возразил Рождественский.

— А может быть, и они не смогут пройти?

— Смогут, — Рождественский помолчал, прислушиваясь. Нельзя откладывать, Симонов. Я видел парней из разведки, они смогут, раз это нужно. И мы — тоже, не здесь, так в другом месте. Я знаю, где можно пройти.

Твердой и уверенной поступью Лена Кудрявцева шла позади Рождественского. Порой она поглядывала в сторону Симонова. На сердце у нее все еще оставался неприятный осадок: Симонов выразил сомнение в правильном подборе группы разведчиков. Она шла спокойно и хотела казаться совершенно равнодушной, хотя и недоумевала, почему они идут в свой тыл. «Может быть, переход фронта не состоится? Может быть, разведка отменена? Или, наконец, комбат все же добился своего, и комиссар решил подобрать себе новых попутчиков?» Лена не сомневалась в том, что ее заменить некем. Комиссар сам заявил, что в батальоне больше нет людей, которые могли бы быть переводчиками в разведке. Но она опасалась, что ее доводы в незаменимости Рычкова не убедили комбата. Лена слышала, как он говорил комиссару: «Ты, Саша, человек местный, хорошо знаешь эту степь. Зачем тебе поводырь?» И Лена поняла: Симонов не любит полагаться на тех людей, которых он почти не знает. Комиссар тогда возразил комбату: «Не всегда у нас будет возможность действовать вместе. А Рычков с Кудрявцевой за время отступления сдружились, знают и доверяют друг другу». Лейтенант Петелин передал ей, что начальнику разведки дивизии комиссар заявил: «С первых боевых часов, с первого знакомства с Кудрявцевой и Рычковым мне не внушили и не внушают сомнения преданность Родине и смелость этих закаленных людей». Лена от души была благодарна Рождественскому за эти слова.

Порывистый ветер бил в лицо, освежая и успокаивая.

— Вот и канал «Неволька». Дошли мы, Андрей Иванович, — сказал Рождественский, указывая рукой на длинную ленту темной блестящей воды. — Вот какая наша дорога! Кусты по берегу, затемнена… По-моему, это самый удобный путь. Холодновато, но менее опасно.

В канале тихо плескалась илистая густая вода, у берега жалобно шуршали камыши. Все это напоминало Лене какую-то таинственную и грустную мелодию. Небо было затемнено вершинами ив. Высоко над головой гудел вражеский самолет, возвращавшийся из нашего тыла. Во влажной тьме тяжело возился и громыхал немецкий танк.

Взглянув на Лену, Симонов сказал полушутливым тоном:

— Из разведки вернешься, дочка, калач куплю!

— Вернусь, вероятно, — нехотя ответила Лена.

— Уныло вы настроены. Если маловато веры, подумайте, пока не поздно.