Симонов насторожился:

— Не мучьте, Владимир Петрович! Что-то произошло?

— Нет, подождать придется. Слишком велика и радостна новость. Потерпите немного, скоро подойдут другие комбаты…

Симонов взглянул на Ткаченко — тот подмигивал, кивая ему головой, как бы говоря — уйди же ты с дороги. Наконец он подошел к Василенко и четко отрапортовал. Василенко был в веселом расположении духа и не преминул шутливо заметить:

— А этот очень лихо! Я бы сказал, слишком уж лихо… В кавалерии тебе служить бы, слышишь, Ткаченко?

Вошел адъютант и что-то шепнул комдиву.

— Товарищ полковой комиссар, — быстро проговорил Василенко, — ваше начальство… Дивизионный комиссар, член Военного Совета армии, встречайте!

Спокойно поднявшись, Киреев вышел за двери. Через некоторое время он вернулся с худощавым человеком.

— Здравствуйте, товарищи гвардейцы! — громко произнес член Военного Совета армии. — Поздравляю с победой советских войск под Сталинградом!

Симонов глубоко вздохнул, словно с его плеч свалился груз. «Но, собственно, нас-то за что поздравлять?» — подумалось ему.

Он слушал разговор члена Военного Совета армии с Киреевым и Василенко, боясь пропустить хотя бы одно слово, и его словно озарила волнующая радость. «Ведь это же победа не одних сталинградцев, а всей нашей Родины! Как это сразу мне невдомек!..». Он шагнул ближе к столу, взглянул на карту.

— Вот здесь, — говорил член Военного Совета, указывая на карту, — бои продолжаются. За нами слово, готовьтесь. Да, да — война свои сроки диктует, — готовьтесь! Приказ о всеобщем наступлении может быть дан совершенно неожиданно.

Он радостно улыбнулся:

— Потрясающая новость… Лихо же наши пошли!

Зная понаслышке о том, что совсем недалеко совершаются важные события, Серов обсуждал их с Серафимовым, а тот постоянно высказывал свои желания, выдавая их за неизбежное. Внезапно, раздраженный неуязвимой уверенностью приятеля, Серов пробасил угрюмо:

— Хотя бы то, о чем ты говоришь, исполнилось приблизительно… ну, в некотором смысле…

Серафимов пожал плечами.

— Исполнится. Как наши попрут на Ростов, тут и клейстовцы зашкандыбают. Вот поглядишь, как Филька был прав.

— Ну, пророк! — недоверчиво усмехнулся Серов. — Если соврешь…

Филька лежал на дне траншейки и тоже посмеивался, обнажая редкие зубы.

— Эх!.. Семен, на Кубань пойдем…

— Это мне не резон — Кубань.

Серафимов спросил хитровато:

— А слышь, куда б ты хотел?

— В моей голове твердая линия — Берлин! Туда, откуда исходит война. Мы ее там и закончим.

— А дорогу ты знаешь? Заблудиться не мудрено. Или ориентир по ветру?

В траншею спрыгнул Метелев.

— Товарищи, — выпалил он, — наша взяла! Большая победа под Сталинградом, товарищи! Девяносто четыре тысячи убитых и семьдесят две тысячи четыреста немцев взято в плен!

Когда Метелев перечислял захваченные трофеи, Серафимов озябшими, растопыренными пальцами торжественно взял под козырек. Он даже прослезился, глядя помутневшими глазами Метелеву в небритое лицо, запорошенное снегом.

— И это, товарищи, только с 13 ноября по 11 декабря. Бои продолжаются. Теперь дело за нами! Майор Симонов мне приказал: подготовить роту к атаке немецких окопов.

Серов хлопнул себя по бедрам.

— Самый полный вперед! Мы как есть готовы, товарищ старший лейтенант. Хотя бы сейчас на абордаж!

— Только б «нз» получить. Тогда до Ростова, — вставил Серафимов.

— Помолчи-ка, «нз» у немца добудем.

Метелев пробежал дальше, а Серафимов не без гордости сказал Серову:

— Ну, что, не говорил я тебе?

— Брехал — помню.

— Как это — брехал? — возмутился солдат.

— И совсем не в таком роде получается… Сталинградцы уничтожают гадов на месте, а ты излагал, что на Ростов погонят. Стратег из тебя, как недоквашенный пирог.

— Сеня, а не все ли равно?

— Нет, Филиппка, совсем не все равно, — смягчаясь, сказал Серов. — Давай, дружок, прикрути-ка у себя… чтобы все потуже. Придется отдать концы, пойдем в дальнее плавание!

— Приказ на то будет.

— Знаю. Но в боевой готовности состоять надо.

Приказа о наступлении все еще не было. В долгие зимние ночи немцы и румыны рыли и утепляли окопы. Из показаний пленных можно было сделать вывод, что Клейст намерен до самой весны ждать благоприятных условий для наступления.

Не оборону гвардейцев по-прежнему рушился ураган артиллерийского и минометного огня.

Симонов перевел Рычкова в первую роту. Здесь не хватало людей, а Рычков привык обходиться без второго номера, и ему радостно было сознавать, что он управляется один, исполняя обязанности бронебойщика, автоматчика и, в некотором смысле, даже командира огневой точки. Высовываясь из-за кромки окопа, он окидывал взглядом заснеженный ровный простор, и хотя вокруг было мрачно и тускло, ему хотелось петь и кричать — пусть же бушуют ветры!

Он верил, что скоро раздастся команда — вперед! Против вражеской силы встанет гвардия. Стоя на коленях, он часами всматривался вперед, — мокрый от снежных хлопьев, он не чувствовал холода.

На западе сквозь редкую метель светился кирпичного цвета закат. Слышались орудийные залпы, рвались снаряды. По широкому фронту артиллерийская дуэль то разрасталась, то затихала. От Филимонова Рычков знал, что к полю сражения в Орджоникидзевском направлении Клейст стянул до восемнадцати артдивизионов.

С наступлением тьмы метель почти прекратилась, ослабел и ветер. Рычков отчетливо услышал, как близко захрустел снег. Оглянувшись, он просиял: перед ним вырос Симонов.

— Андрей Иванович… товарищ гвардии майор, — спохватившись, полушепотом проговорил бронебойщик. — Вы?!

— Не спите? — одобрительно спросил Симонов.

— Невозможное это дело в ночь… Что же это мы сидим, товарищ гвардии майор, не наступаем?

— Не торопитесь, товарищ Рычков. Сила наших войск уже направила события по новому пути. Так что не тужите… Мы, защитники Кавказа, не отстанем от сталинградцев.

— Значит, встанем во всю величину?

— Встанем, и очень скоро. Обязательно встанем! Здесь не дадим им праздновать Новый год.

— Сегодня 22 декабря, товарищ гвардии майор… Когда же все-таки?

Симонов и сам не знал знаменательной даты, но каждый час он ждал приказа о всеобщем наступлении. В эту ночь, невзирая на рвущиеся снаряды и мины, он побывал во многих окопах. Сотни солдат и десятки командиров его батальона предчувствовали великие события, бодрствовали, ждали… Это напряженное ощущение не давало и ему уснуть.

Только к концу ночи Симонов вернулся в штабную землянку. В узком ходе сообщения стоял часовой. Он посторонился, пропуская майора — тот стал рядом, направил на часового луч фонарика. Солдат заморгал, жмурясь.

— Вы почему не спрашиваете, кто к вам идет? — строго спросил Симонов.

— Я вас издали заприметил, товарищ гвардии майор.

— Заприметил! — упрекнул Симонов и прошел в землянку.

От волны хлынувшего воздуха в сумраке заколыхалось карбидовое пламя светилки, стоявшей на столике. Около стенки, на ящике из-под патронов, сидел лейтенант Мельников. Он спал, склонив голову на ладони, локтями упершись в колени. У ног его стоял котелок с застывшей кашей. В полумраке, на полу, застланном брезентом и сеном, под плащ-палатками спали Бугаев и писарь Зорин. Друг против друга сидели два телефониста, дежурившие у аппарата.

— Из штаба полка никого не было? — спросил Симонов, стряхивая снег с ушанки.

— Нет, не было, товарищ гвардии майор, — ответил старший телефонист.

— Тише, тише, — предупредил Симонов. — пусть люди поспят. И я провалюсь на часик. В случае чего — будите меня…

— Есть разбудить.

Растянувшись на соломе и положив на вещи голову, Симонов почувствовал под ухом у себя что-то твердое. Он приподнялся, полусидя, опершись на локоть, развязал вещевой мешок, сунул руку в него — замер вдруг, нащупав губную гармошку Пересыпкина. Задумался… Его густые седоватые брови сдвинулись и почти сошлись над переносицей, на лбу образовались угрюмые складки от тяжелого воспоминания: «Ребятишкам своим увезти собирался!» — мысленно произнес Симонов. Вытащил гармошку и поднес ее к лицу, к самим глазам — теплым воздухом подул на нее, затем насухо вытер рукавами шинели и, завернув в свой носовой платок, положил обратно.