Но Лена уже не слушала его.

— Вперед! — полетело по цепи окопов. По голосу оба они узнали старшего лейтенанта Метелева. — Вперед!

Лена привстала. Мимо нее, крепко стуча каблуками сапог, пробежало несколько человек. Она выскочила на запорошенную снегом землю. Впереди мелькнул огонек, мелькнул и исчез, словно огненное пламя вырвалось из черной пасти или какое-то чудовище приоткрыло глаза и сразу зажмурилось. Потом что-то залязгало, застонало. Лена поняла: наши уже перескочили первые окопы противника. Вдруг кто-то рядом поднялся во весь рост. Возле ее уха раздался злобный крик врага. Он навалился на Лену сбоку, она забилась в его руках. Внезапно вблизи грохнул оглушающий взрыв…

Земля закачалась. Перед глазами медленно расплывались синевато-искристые огромные круги.

Лена силилась овладеть собою, но мешал неразборчивый, непривычный звон в ушах.

Коснувшись лицом земли, она застонала, словно вдруг осознав мучительную затерянность и свою ничтожность в сравнении со страшным мраком, беспредельно царившим над ней…

— Ко-ля… Помоги!..

Крик ее был очень слаб, или его проглотили иные звуки. Лена не услышала собственного голоса. Подумалось даже, что она только шевелит ртом, не произнося слов. Она не слышала и грохота боя. Все больше напрягала она слух, но ничего уловить не могла. Наконец, она поняла, что случилось. Было страшнее всего остаться глухонемой. И ноги…

«Ну почему совсем перестали слушаться ноги?». Силясь приподняться, Лена тоскливо посмотрела вперед. Казалось, она видела, как колебался воздух над местом рукопашного боя. И в то же время ни звука, ни шороха не улавливала она слухом; только шум и шум в голове да ощущение приторно-сладкой слюны во рту: «А быть может, хлынула кровь?». Лена оперлась на локоть, ладонью ощупала губы. Они были сухи. Прикоснувшись щекой к заснеженной сырой земле, она ощутила нестерпимую жажду.

Девятого ноября в сумерках группа солдат и командиров собралась у свежей могилы. Вокруг кружились снежинки; в низком небе тускло мерцали звезды. За передним краем полыхал безжизненный блеск ракет, точно враг напоминал, что он еще здесь и продолжает бороться за Гизель. Солдаты негромко переговаривались, другие хмуро смотрели в землю, будто стараясь не замечать близости врага.

— …Товарищи, братья наши, — сказал Рождественский, и голос его дрогнул, — прощаемся мы с вами без салюта…

Ветер кружил снежинку и уносил их в степь вместе с вялой кукурузной листвой. В Гизеле полыхал пожар, вздымая в ночную тьму длинные языки пламени.

— …Товарищи, мы клянемся…

Рождественского тесно окружали солдаты. Кто-то выкрикнул несколько слов, но их никто не понял. Кто-то вскинул автомат и потряс над головой.

Рычков не меньше других испытывал горечь. Слушая шелест ветра, он думал о Лене: «Неужели и она в этой братской могиле?..».

Отчетливо вспомнилось ему первое ранение, когда Лена наскоро перевязала его, и он видел, что она страдает, сочувствует ему. «Лена, Лена!..» — чуть слышно с болью повторял он.

Солдаты уже расходились по своим ротам, наполняя ночь шорохом торопливых шагов.

Шагая рядом с Рождественским и еле поспевая за ним, Рычков говорил:

— Словно вот и сейчас тут она, товарищ капитан. Невозможное дело позабыть нашу девушку, товарища такого хорошего… неужели и она в этой могиле?

Рождественский тронул его за локоть и остановился.

— Не только Лену… Но об этом не надо… — сказал он с тяжелым вздохом. — Мы не знаем, где она.

Они снова пошли вперед, не встретив до командного батальонного пункта ни одного человека. А позади лишь завывал лютый ветер. Правей послышался грохот танков. «Наши!..». Рождественский знал, что наше танковое соединение скапливалось на исходных позициях к утреннему бою.

Командный пункт батальона уже не был таким, как прежде, — он стал непрерывно подвижным. От переднего края майор Симонов отставал только на сто-двести метров. Рычков увидел перед собой двух людей, лежавших на земле, прикрытых плащ-палаткой, из-под которой просачивался мутноватый свет фонарика.

— Нет, не сюда, а правей, еще правей, — слышался голос из-под палатки, — так, чтобы наша первая рота зацепила кусок окраины Гизеля. У вас на правом крыле рота старшего лейтенанта Метелева?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Добре. — Василенко встал. Пряча карту в планшет, Симонов тоже поднялся.

Заходите справа — до дороги, примерно, а на рассвете ударим по Гизелю. Идите в обход и сами, майор. Там будет нужен ваш глаз. А на левый фланг комиссара пошлите.

— Слушаюсь.

Рычков торопливо зашагал в расположение третьей роты и встретил озабоченного Метелева.

— Вблизи от меня со своей пушкой находись, — приказал Метелев. — В атаку пойдем — не отставай, не теряйся во тьме, слышишь?

Рычкову стало надоедать противотанковое ружье. Из-за этого ружья его боевая жизнь протекала в одиночестве и казалась мучительно однообразной. В моменты атак он должен был бежать позади роты — «Не отставай!». А за девятое ноября со стороны врага не было ни одной танковой атаки против батальона.

И вот, наконец, позади в небо взмыли оранжевые ракеты: одна, две, три… Рычков понимал это условное обозначение: «Ага, бегом — быстро вперед!» — подумал он и услышал голос Метелева:

— Вперед!

Вскочил и Рычков. Было неудобно бежать с неуклюжим противотанковым ружьем. А впереди уже всколыхнулось дружное «Ур-ра-а!..», и Рычкову хотелось быть вместе с другими, но Метелев подал команду:

— Ложись!

Лежа в грязи, Рычков тоскливо думал: «Четвертые сутки и все так вот: вперед — ложись!».

— Н-ну! — прозвучал голос комбата. — Опять залегли, Метелев?

Старший лейтенант не ответил, но Рычков старался угадать, о чем он думал.

Симонов пригнулся, вглядываясь в дорогу, идущую от Гизеля на Архонскую. До канавы у обочины шоссе было совсем близко.

— Еще бросок, — сказал Симонов. — У дороги укроемся, надо вперед, Метелев.

— Не поднять людей, — возразил тот. — Видите, какой огонь бушует.

— Требуху свою пожалеют, встанут, — с ожесточением сказал Рычков. — Невозможно лежать под огнем.

— Вот уже два мнения, — с упреком отметил Симонов. — Пересыпкин, две оранжевых и одну красную — давай!

— Есть — две оранжевых и одну красную!

Захваченный общим движением вперед, Рычков, взглянув по сторонам, представил с поразительной ясностью всю картину второго броска — не штурма и не атаки, а короткого рывка, с расчетом на одну лишь пядь земли, которую все еще занимал противник.

Третья красная ракета означала — ползти! Конечно, насколько хватит терпения и насколько это будет возможно.

Рычков полз рядом с Метелевым. На полпути Метелев взял его за ворот, притянул к себе, зашептал:

— Пробирайся до мостика. Оттуда будет хороший обстрел из противотанкового ружья.

— Есть, — шепотом ответил Рачков.

— Я сейчас подниму роту, не зевай! Быстрей работай ногами.

— Есть не зевать.

Рядом полз Симонов. И вдруг он сделал рывок и необычно звонко крикнул:

— Вперед!

И снова послышался топот человеческих ног. Ярче засветились ракеты, и воздух стал дымчато-лунным.

Рычков увидел Симонова, скатившегося в глубокую канаву у дороги и сразу сунувшего руку в карман.

— Перекурим это дело, — предложил он Метелеву так же спокойно, как говорил, бывало, после учебно-тренировочных занятий. — Вот тебе и не поднимем, уважаемый Михаил Павлович! Подняли, раз надо!

— Тут затишней, — согласился Метелев. — У вас, товарищ майор, не найдется на маленькую закруточку?

— Я же сказал, перекурим. Означает сие — приказ!

Хотя Метелев и знал, что Симонов вновь скомандует: «Давай!», он смотрел на майора влюбленными глазами. Страдание в эти бессонные ночи и тяжесть на сердце за павших смягчались сознанием, что оба они вместе разделяют опасность и все трудности жестокого и непрерывного боя. Давным-давно Метелев перестал обижаться на Симонов за его придирчивый нрав.