— Фельми все пыжится, надеется окружить свой корпус таинственностью, но я не думаю, что сам он верить в эту романтику. Однако к решению вопроса о судьбе «африканского» корпуса вернемся позже. Скажите, вы женаты, товарищ капитан? Где ваша семья?

— А Ростове жила, товарищ генерал-лейтенант, а теперь… — Рождественский пожал плечами. — Мать жила на хуторе, это недалеко от станции Терек. Но и о ней не знаю… Возможно, у дочери, — сестра моя в Моздоке. Она агрономом работала, — возможно, у нее, но я не знаю об этом…

«И этого человека терзают открытые душевные раны, — подумал Червоненков. — Но в опасный для жизни момент, в разведке, едва ли он думал о том, что ему, возможно, не удастся увидеть свою семью».

— Сколько у вас ребятишек? — спросил он.

— Было трое…

Командующий хотел спросить: «Почему — было?», но сдержался. Он подошел к Рождественскому и протянул ему руку.

— Вы сделали много, капитан… Благодарю!

Рождественскому навсегда запомнилась эта минута, и крепкое пожатие теплой руки, и открытый, уже не холодный, улыбающийся взгляд внимательных глаз командующего. Словно исчезла на какое-то мгновение огромная разница в званиях, которая их разделяла, и с особой, волнующей торжественностью он понял, что оба они равны душевно, оба — люди одной великой семьи коммунистов.

Это волнующее, озарившее его чувство как-то сразу преодолело и внутреннее напряжение, и усталость. Он знал, что это чувство сохранится у него навсегда.

Уходя, Рождественский услышал, как Червоненков, обращаясь к Русских, энергично сказал:

— Вот теперь, дивизионный, мы продолжим наш разговор о замыслах Клейста…

На исходе лета Рождественский прибыл в Алпатово. Прислонясь плечом к углу полуразрушенного здания станции, с радостным волнением он ожидал первого залпа бронепоездов.

Над железной дорогой и над опустевшим поселком тихо колебался вечерний воздух. С переднего края доносился роком пулеметов. Лязгая буферами, к строениям медленно подкатил первый бронепоезд. Темно-серые стальные вагоны словно приросли колесами к рельсам. Из вращающихся башен к небу неторопливо поднялись орудийные стволы. Затем донеслись отрывистые слова команды. И грянул залп… Снаряды шарахнулись к вражескому переднему краю.

Приветливо помахав рукой удаляющемуся бронепоезду, Рождественский зашагал в степь.

В штабе дивизии лицом к лицу он столкнулся с Бугаевым.

— Павел! — воскликнул он, рванувшись навстречу политруку. — Павел… — повторил он, задыхаясь от радости.

На круглом, скуластом, потном лице Бугаева расплылась широкая улыбка, мохнатые брови от неожиданности взметнулись на лоб.

— Александр Титыч!

— Ну, здравствуй, Павел, — овладев собой, сказал Рождественский. — Помнишь, я тебе говорил: подожди, вернусь…

— Вернулся… Ох, и хорошо же, слышь! Ну, сегодня целиком счастливый день. Ни одного убитого, ни одного раненого, а пополнения — сто пятьдесят — плюс вы! Сто пятьдесят первый!

— Идем посмотрим… Они, новички-то эти, здесь еще?..

Еле поспевая за Рождественским, бугаев рассказывал:

— Дошли до Ищерской — ни взад, ни вперед. Симонов целыми днями сидит на НП у переднего края. Он говорит: «Не надо время терять даром. Будем перемалывать живую силу противника». А эта «живая сила» зарылась в землю, не показывается. Дуют в губные гармошки! А чуть кто высунется из наших, ну, как травинку, срубают. Очень у них плотная и хитроумная оборона, слышь…

— Проводили партсобрания?

— Как же, проводили. Перед боем коммунистов созывал… Вообще, дрались мы тут отчаянно, но теперь… такая нудота[1] в этой обороне, чтоб она сгорела вместе с гитлеровцами!

Уже стемнело, когда Рождественский зашел к капитану Степанову, чтобы узнать, что сообщает Лена Кудрявцева. Начальника разведки он нашел у рации.

— Помолчите, у рации Ищерская, — приложив палец к губам, попросил Степанов.

— Товарищ капитан, — проговорил радист, обращаясь к Степанову, — она требует, чтобы в дальнейшем все указания давались нешифрованные.

— Еще что?

— Да черт… не понял!

Минуты две спустя радист сообщил:

— Говорит, что не умеет пользоваться шифром, а с нашим радистом несчастье… Что-то случилось там у них.

Помолчали. Рождественский подумал с тревогой: «Неужели схвачен?». Он кивнул начальнику разведки:

— Разрешите?

— Только осторожней с подбором слов, — согласился Степанов.

— Хорошо. Товарищ радист, спросите, в каких указаниях она нуждается?

Сквозь дым от папиросы Степанов прищуренными глазами установился на Рождественского.

— Это неосторожно… она может ответить напрямик.

— Ничего, скажет, что надо, — возразил Рождественский.

Через некоторое время радист сообщил:

— Первое: до каких пор ей оставаться здесь? А где — не говорит.

— Что еще?

— Просит подтвердить районы разведки.

Прикурив от недокуренной папиросы, Степанов промолчал, задумавшись. Но у Рождественского внезапно возникло подозрение.

— Странно, — проговорил он, — район разведки ей был указан совершенно ясно.

— Ничего странного, — сказал Степанов. — Кудрявцева нервничает, она осталась одна…

— Стойте! — вскрикнул Рождественский. — Возможно, вам отвечает противник! Спроси у него, что случилось с бараном, который отстал от стада.

В то время, когда радист непрерывно повторял: «Что случилось с бараном, который отстал от стада, что случилось…», Рождественский шепнул Степанову:

— Об этом знает только она, только она. Ну что, радист?

— Ни звука! Не отвечает… — с досадой проговорил радист.

— Это, значит, не Лена, а другой кто-то, раз она не знает, что барана волки слопали! — убежденно проговорил Рождественский. — Кудрявцевой указано: находиться в Ищерской. Если же спрашивают о районах, это означает, что вражеской контрразведке неизвестно местонахождение нашей рации.

— Пожалуй, — согласился Степанов, удивленно глядя на Рождественского. — Ну, а вопрос о том, до какого времени ей находиться?

— Простачков ищут, — сказал Рождественский. — Когда-де, мол, рассчитываете занять станицу!

Степанов заметил радисту:

— Учитесь, эфирный лазутчик!

И улыбнулся Рождественскому.

— Идемте, сегодня утром Кудрявцева сообщила о вашем сыне.

— О Яше? — чуть слышно переспросил Рождественский, сдерживая дыхание. — О моем сыне?!

— Да, о нем, — рассеянно повторил Степанов, видимо, думая уже о чем-то другом. — Мальчик живет, — как это она сообщает? Да, он усыновлен каким-то Федором рыжим. Вы знаете этого Федора?

— Яша у Федора? — еле шевельнул губами Рождественский, словно вслушиваясь в биение своего сердца. — Это он стоял в огороде — худенький, странный… сыночек!

Сколько времени ждал Рождественский этой минуты! Наконец-то он прибыл в свой батальон! Симонов еще издали увидел Рождественского, бросился к нему навстречу и, сдерживая нахлынувшую радость, жмурясь лукаво, протянул ему руку.

— Получается лучше, чем ожидаешь! — громко сказал Андрей Иванович. — По секрету скажу, ты явился, дорогой мой, как нельзя более кстати. Ну, здравствуй! Мы слышали про твои мытарства, Саша.

— Обыкновенное дело, Андрей Иванович, — ответил Рождественский. — Я не ожидал иного, идя в пески. Как дела тут у вас?

— Сам видишь, — «обсушиваемся», боеприпасы пережигаем.

— Дома я, наконец! — с облегчением сказал Рождественский. — Знаешь, Андрей Иванович, страшно соскучился по батальону.

— Давай рассказывай, — требовал Симонов, — обо всем, без малого два месяца не было тебя.

Рождественский был рад увидеть своих людей, таких близких его сердцу. Он и Симонов спустились в тесный окоп и, выглядывая из-за чахлой полыни, старались рассмотреть, что происходило в расположении противника.

— Дзоты, блиндажи повсеместно. Они связаны между собой ходами сообщений в виде глубоких траншей, — тихо сказал Рождественский. — Свое начало берут от самого Терека. От железной дороги и до реки по обрывистому бугру проволочные заграждения.